ПИСЬМО МОНАХУ ИОАННУ КСИФИЛИНУ,[1] СТАВШЕМУ
ПАТРИАРХОМ
Нет, не отдам Платона, святейший и мудрейший
[отче]! Он
мой, о земля и солнце, — воскликну и я, словно трагик на сло-
весной сцене. Ты поносишь мои долгие чтения диалогов, мое лю-
бование его слогом и преклонение пред доказательствами. Но по-
чему же не бранишь ты великих отцов? Ведь и они метали силло-
гизмы, чтобы низложить ереси евномиев и аполлинариев.[2]
Если же
думаешь, что я внемлю его догмам или полагаюсь на его законы,
то ты неправо судишь о нас, брат.
Много мудрых книг раскрывал я, много
риторических словес
произносил, и, не стану лукавить, ни Платон не утаился от меня,
ни аристотелевской мудрости я не презрел. Мне ведомы предания
халдеев и египтян. Да, ведомы, честная твоя глава! А уж о за-
прещенных книгах стоит ли и говорить? Но в сравнении с нашим
богоносным Писанием, чистым и светлым, подлинно истинным,
я все счел ложью и обманом. Нет, не отдам Платона! Не знаю сам,
как вынесу суровость твоей речи! Не я ли некогда возлюбил боже-
ственный крест, а теперь и духовное иго?[3] Не
излишне ли строг
ты, укорю тебя твоими же словами? Ты ведь не опроверг ни
одной его мысли, а я—почти все их, если не думать, что все они
плохи. Его речи о справедливости и бессмертии душ наставляли
нас, когда мы начинали рассуждать о подобных вещах. Я, конечно
не брал оттуда гной, а возлюбил чистую влагу и отцедил ее
от грязи.
Я бы еще вынес, пожалуй, эти твои удары,
но лишь душа ада-
мантова и бесчувственная, поверь мне, может выслушивать от
тебя о Хрисиппах,[4] о моих силлогизмах, о несуществующих
линиях и все прочее. Почему ты не повел дальше свою речь,
почему не сказал: «Берегись, ждут тебя пытки неслыханные!»
Все, написанное тобой, ошеломило меня,
и я долго-долго раз-
мышлял, пока не заподозрил одного из двух: то ли не прочел ты
моего письма, то ли писал к какому-то Евномию, либо к ученикам
Клеанфа и Зенона, которые, возложив все на силлогизмы, не видят
ничего вне расчетов и доказательств. Их тоже исследовал Платон,
возвысившись до умозрения, увидел он и то, что лежит за преде-
лами разума, остановив [внимание] на едином, а ты во всем
винишь его, платононенавистник и словоненавистник, чтобы не
сказать «ненавистник философии»! Когда успел ты разглядеть,
что я льну к Хрисиппу и новой Академии? Не прежде того ли,
как мы, имея жилище не деревянное, а украшенное сребром и
златом, стали помышлять об одежде Христовой и о рубище и,
много покорпев над ними, от замысла перешли к делу и теперь
пребываем в обители господней? Нет, не к Хрисиппу привязались
мы! Удивляешься тому, как во мне кипит желчь и клокочет гнев?
По-твоему, я не похож на других, в моем теле нет внутренностей,
где зарождается гневный дух, и я в силах поэтому перенести такую
обиду? Нет, священная твоя душа! Если бы ты меня избил,
отхлестал по щекам, выдрал все волосы, я бы мужественно претер-
пел это, но теперь, когда я все делаю для Христа, а ты, друг и
судья, приписываешь мне дружбу с Хрисиппом и мнишь меня
богоотступником, принявшим сторону Платона и Академии, я не
знаю, как мне жить дальше! Зачем даже упомянутым линиям ты,
на все смотрящий свысока, навязываешь несуществующее? Ведь
первый, кто заговорил о них, ввел также и линии, «нигде не
лежащие», поступив очень мудро и возвышенно. «Нигде не лежать»
не значит «не быть». Линии не «не существуют», но когда длина
их мыслится умом, то, как сказал тот ученый, они «нигде не
лежат». Вещи, относящиеся к этим «несуществующим линиям» и
презираемым тобою силлогизмам, я соединил с мыслями о более
важных предметах. Эти «несуществующие» линии, да будет изве-
стно тебе, словоненавистнику, лежат в основе всей физической
теории. Физическую же теорию и наш общий Максим [5]
скорее же
мой, ибо он философ, считает второй добродетелью после прак-
тики, не изъявляя притязаний на математическую сущность. А тот,
кто не признает основы предметов, тот отнимает у силлогизмов
заключение, а в физических рассуждениях нарушает цельность.
Когда нет этих двух вещей, то всеобщее—не целое и не цель для
нас, уже нигде не шествующих, и не свершение.
Ты видишь, что это уже слишком, что не
оглядываться [вок-
руг себя], не прибегать к умозаключениям, а не задумываясь, без
искусной сноровки [карабкаться] по кручам предположений есть
неразумие и незнание самих себя.
Если ты послушаешься меня хоть в чем-то,
я тебе о тебе самом
скажу вот что: не помышляй горделиво о том, чтобы сдвинуть
гору, и не кичись тем, что не находишь услады в рассуждениях.
Но найди равнину и лощину глубокую или разверзшееся ущелье
или неописуемую, потайную пропасть в земле, спустись туда,
спрячься на дне, склонись над нашими и над языческими кни-
гами, поупражняйся сначала в силлогизмах и таким путем восходи
к знаниям несиллогистическим...
***
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Иоанн Ксифилин (род. около 1010 г.) - друг юности Пселла,
его товарищ по занятиям у знаменитого ритора Иоанна Мавропода. Один из
самых образованных людей своего времени, Ксифилин возглавлял высшую юридическую
школу в Константинополе до тех пор, пока, подобно Пселлу, не был вынужден
удалиться в монастырь. В отличие от Пселла, Ксифилин после принятия монашества
не вернулся к прежним занятиям и продолжал жить в монастыре вплоть до 1064
г., когда его избрали патриархом. Философские симпатии Ксифилина были на
стороне Аристотеля, и настоящее письмо Пселла служит как бы отповедью византийского
неоплатонизма аристотелизму.
2. Евномий и Аполлинарий Лаодикийский - христианские епископы
IV в., противники никейского символа веры. Полемику с ними вели Афанасий
Александрийский, Василий Кесарийский и др.
3. Намек на принятие Пселлом монашества.
4. Хрисипп, Клеанф, Зенон - философы-стоики III в. до н.э.
5. Речь идет, по-видимому, о философе-неоплатонике IV в. н.э.,
авторе комментариев к логическим сочинениям Аристотеля и учителе императора
Юлиана.
Воспроизведено по изданию: Памятники византийской литературы IX-XIV вв./ Отв. ред.: Фрейберг Л.А. - М.,1969. - С.154-155. Перевод Т.А. Миллер; сделан по изданию: Pselli Miscellanea, Paris, 1876 (Bibliotheca Graeca medii aevi, ed. C.Sathas v.5), p.444.