Ксенофонт, единственный из всех философов украсив-
ший философию как словами, так и делами (что касается                                     453
слов, то они заключены в его художественных произведе-
ниях и сочинениях по этике, а что до дел, то в них он был
лучшим и своим примером учил полководцев; так что
Александр Великий никогда не стал бы великим, если бы
не Ксенофонт), сказал как-то, что следует записывать да-
же незначительные дела выдающихся мужей. Однако я в
этом сочинении о выдающихся мужах расскажу не о мел-
ких, а о великих их делах. Ибо если даже то, что лишь в
шутку можно назвать добродетелью, достойно упомина-
ния, то совершенно нечестиво молчать о свершениях дей-
ствительно великих. О них-то и расскажет данное сочине-
ние, конечно, тем, кто захочет его прочесть. Оно, может
быть, не во всем точно (ибо точно рассказать обо всем не-
возможно), а лучшие философы и риторы не полностью
отделены в нем от остальных; тем не менее, о каждом из
выдающихся мужей я рассказал все, что необходимо. А
сколь удачно в каждом случае слова данного сочинения
соответствуют делам этих мужей, автор выносит на суд
того, кто пожелает это сделать на основании тех свиде-
тельств, которые он приводит. Необходимо сказать, что
автор этих строк внимательно ознакомился со всеми имею-
щимися воспоминаниями, поэтому, если он где-то и гре-
шит против истины, то эту ошибку следует отнести на счет
других; точно так же ошибается и хороший ученик, обу-
ченный плохими учителями. Аналогичным образом следу-
ет поступать и в тех случаях, когда автор целиком следует
правде, ибо здесь он руководствуется достойнейшими из
очевидцев. Сам же автор пытался идти именно за теми,
кто наиболее достоверен, стремясь тем самым сделать свою
работу наименее уязвимой для критики. А поскольку тех,
кто что-либо написал по нашей теме, было не очень много
или даже, сказать по правде, совсем мало, то читатели дол-
жны следовать не только сочинениям прежних авторов,
хотя и не исключительно тому, что дошло до наших дней в
устных рассказах, а извлекать надлежащее из обоих ис-
точников. В том, что было взято из записанных сочинений
я не изменил ничего. Устные же сообщения, непостоянные
и меняющиеся со временем, записаны мной для того,
чтобы в этом виде обрести устойчивость и большее по-
стоянство.

          О ТЕХ, КТО УЖЕ СОСТАВЛЯЛ ИСТОРИЮ
                                 ФИЛОСОФОВ

     Историю философии и жизнеописания мужей-филосо-                                       454
фов составляли Порфирий и Сотион.[1] Однако по стечению
обстоятельств Порфирий завершает свое сочинение Пла-
тоном и его временем, тогда как Сотион доводит свою ис-
торию до более поздних времен, хотя он и жил гораздо
раньше Порфирия. Все множество бывших между ними
мужей философов и софистов не смогло вместить никакое
описание по причине величия и многообразия их доброде-
тели; жизнеописания лучших софистов без подготовки, но
изящно "выплюнул"[2] Филострат с Лемноса, а о философах
никто должным образом не написал. В числе этих послед-
них были Аммоний из Египта, учитель божественнейшего
Плутарха, сам Плутарх, обаяние и лира всей философии,
Эвфрат[3] из Египта, Дион из Вифинии, которого называли
Хрисостомом,[4] и Аполлоний из Тианы, который был не
просто философом, но чем-то средним между богами и че-
ловеком; он был приверженцем пифагорейской философии
и, следуя ей, явил много божественного и чудесного. Об
этом исчерпывающе написал Филострат с Лемноса, кото-
рый озаглавил свои книги "Жизнь Аполлония", хотя ему
следовало бы назвать их "Пребывание бога среди людей".
Примерно в те же времена жил и Карнеад, человек среди
киников небезызвестный, и если уж возникла необходи-
мость сказать что-то и о кинической школе,[5] то отметим,
что к числу киников принадлежали еще Музоний, Демет-
рий и Менипп, а также многие другие; но эти были самыми
известными. Отчетливые и подробные жизнеописания
этих людей найти было невозможно, да их, насколько нам
известно, никто и не составлял. Однако сами их сочинения
были и являются достаточно хорошим описанием их жиз-
ни; они исполнены таким знанием и созерцанием этиче-
ской добродетели и настолько глубоко исследуют и обозре-
вают природу сущего, что у тех, кто в состоянии их изу-
чить, всякое неведение улетучивается, словно легкая дым-
ка. Точно так же и божественный Плутарх описал свою
жизнь и жизнь своего учителя, рассеяв это описание по
многим своим книгам; так, он говорит, что Аммоний умер
в Афинах. Но он не назвал эти записи "жизнеописанием",
хотя и мог вполне это сделать, поскольку самым прекрас-
ным из его сочинений являются так называемые "Сравни-
тельные жизнеописания" мужей, лучших по своим делам и
поступкам. Фрагменты собственной жизни и жизни своего
учителя он поместил в каждое свое сочинение, так что,
если кто-нибудь их соберет, тщательно исследует то, что в
них написано и показано, и с разумением по порядку про-
чтет их, то сможет узнать почти все о жизни этих людей.
Лукиан из Самосаты, большой охотник посмеяться, напи-
сал сочинение о жизни Демонакта, современного ему фи-
лософа, причем в этой книге, а также в нескольких других,
он был совершенно серьезен.

Все это я вложил себе в память и обнаружил при этом,
что одни факты все же совершенно остались от нас скрыты-
ми, тогда как другие — нет. С разумением и тщательным
образом поразмыслил я о том, что моя история может ока-
заться очень длинным и даже бесконечным описанием
жизней самых выдающихся философов и риторов, и что                                         455
если я не откажусь от этого своего намерения, то как бы
мне в конце концов не уподобиться тем любовникам, кото-
рые неистовы и перевозбуждены от своего чувства. Ибо
они, видя свою возлюбленную и внешнюю красоту ее за-
стывшего облика, опускают взгляд, не в состоянии смот-
реть на то, к чему клонит их страсть, потому что ослепле-
ны красотой. Но если они видят сандалию, ожерелье или
серьгу возлюбленной, то возбуждаются от этих вещей, уст-
ремляются к этому зрелищу и тают вблизи него, стремясь
более почитать и любить символы красоты, нежели видеть
саму красоту. Поэтому я, пускаясь в написание этого тру-
да, постараюсь ни о чем не умолчать и не исказить того,
что сам услышал, прочитал или узнал из расспросов совре-
менных мне людей, и, как подобает, поклонясь преддве-
рию и вратам истины, передать все тем, кто будет после
меня: и тем, кто пожелает просто послушать, и тем, кто
окажется в состоянии последовать этому на пути к пре-
красному.

По причине общих несчастий нас постигло время ран и
утрат. Во времена Клавдия и Нерона был третий период
изобилия мужей[6] (второй период был после Платона, о
чем всем хорошо известно). О несчастных одногодках (я
имею в виду тех, кто жил во времена Гальбы, Вителлия,
Отона, наследовавшего им Веспасиана и Тита, а также
тех, кто пришел после них) и писать-то не стоит, дабы
никто не подумал, что мы испытываем рвение к этому
предмету; разве что необходимо мимоходом и кратко ска-
зать о том поколении прекрасных философов, которое за-
хватывает и время Севера.[7] Очень удачно распределить
содержание нашего сочинения по правлениям императо-
ров,[8] чтобы к превосходству добродетели прибавить вели-
чие судьбы.[9] И пусть никто не сердится, если мы, именно
так обозначив времена, с которых возможно доказательно
и подобающим образом начать, перейдем теперь к повест-
вованию.

                       ***

Философ Плотин происходил из Египта.[10] Написав, что
он происходил из Египта, прибавлю к этому и название его
отечества. Оно называется Лико. И хотя божественный
философ Порфирий этого не отметил, он говорит, что был
учеником Плотина и учился у него всю свою жизнь или
большую ее часть. Алтари Плотина и теперь еще теплятся,
а книги его в гораздо большей степени, чем сочинения са-
мого Платона, в ходу не только у образованных людей, но
и огромное множество народа, когда случается им слышать
что-либо из его учений, склоняется к ним. Всю его жизнь
изобразил [в своем сочинении] Порфирий, и так исчерпы-
вающе, как не смог бы сделать никто другой.[11] Он также,
как известно, растолковал многие из книг Плотина. Одна-
ко жизнь самого Порфирия, насколько мы знаем, никто не
описал. Но выбрав из книг, которые я читал, свидетельства
о нем, вот что я могу рассказать о Порфирии.

Родиной Порфирия был Тир, первый среди древних фи-
никийских городов, и предки его были людьми небезызве-
стными. Он получил достойное образование и достиг в нем          456
таких успехов, что был слушателем у самого Лонгина, и за
короткое время стал украшением своего учителя. Лонгин в
то время был своего рода живой библиотекой и ходячим
музеем, он особенно любил заниматься критикой древних,
как это делали до него многие другие, и самым известным
из них всех был Дионисий из Карий. Сперва, в сирийском
городе, Порфирия называли Малхом (говорили, что слово
это означает "царь").[12] Порфирием же его назвал Лонгин,
отразив в этом имени признак царских одежд.[13] Под руко-
водством Лонгина Порфирий достиг вершин образованно-
сти, овладев, как и учитель, в совершенстве всей грамма-
тикой и риторикой. Но Порфирий приобрел склонность не
только к таким занятиям, потому что был в нем старания-
ми учителя запечатлен всякий вид философии. Ибо Лон-
гин среди живших тогда мужей был во всем самый луч-
ший, и огромное множество его книг и теперь находится в
обращении, восхищая читателей. И если кто-либо выра-
жал свое мнение о ком-нибудь из древних, то это мнение
не принимали до тех пор, пока его не поддерживал Лонгин
своим критическим замечанием. Так, приобретя основы
образованности, всеми замеченный, Порфирий захотел
увидеть великий Рим, дабы овладеть той мудростью, кото-
рая была в этом городе. Когда же в скором времени он
появился в Риме и вошел в тесное общение с великим Пло-
тином, то забыл всех других и предоставил всего себя это-
му философу. Ненасытно поглощая образованность [Пло-
тина] и родниковые потоки его вдохновенных слов, Пор-
фирий, как он сам говорит, через некоторое время вошел в
круг его учеников, а потом, побежденный величием слов
Плотина, возненавидел тело и человеческое бытие и по-
плыл на Сицилию через пролив и Харибду, где плавал,
говорят, и Одиссей.[14] Он не желал жить в городе и не хотел
слышать голоса людей (таким способом избегая и страда-
ния, и удовольствия), а поселился на Лилибеуме (это один
из трех мысов Сицилии, обращенный в сторону Ливии).
Там Порфирий предавался плачу и морил себя голодом, не
принимая приносимой ему пищи и "убегая следов челове-
ка".[15] Но великий Плотин "соглядал не беспечно"[16] за всем
этим, но сам, своими ногами, последовав туда...[17] или же
послал ученика, чтобы тот все узнал, и нашел его лежа-
щим и смог сказать ему такие ободряющие душу слова, что
та была почти готова отлететь от тела, а также укрепил и
его тело, дабы оно держало душу.[18]

Порфирий вдохновился этими словами и поднялся, а
Плотин все сказанное тогда поместил в одну из написан-
ных им книг.[19] И хотя философы укрывают свои тайные
знания неясностью, как поэты — мифами,[20] Порфирий,
благодаря лекарству прояснения и все испытывая провер-
кой, вывел в своих комментариях эти знания на свет.

Порфирий вернулся в Рим и с усердием занялся состав-
лением речей, которые, когда случалось, он произносил
перед публикой. Славу же Порфирия каждое собрание,               457
каждое скопление народа относили на счет Плотина. Ибо
Плотина, из-за небесности его души, из-за непрямоты и
загадочности его речей, слушать было тяжело и почти не-
возможно. Порфирий же, словно некая цепь Гермеса, про-
тянутая к людям,[21] благодаря своей разнообразной образо-
ванности все излагал так, чтобы это было легко понять и
усвоить. Сам он говорил (он, кажется, был еще молодым,
когда это написал), что был облагодетельствован ораку-
лом, как никто другой. В той же самой книге он пишет об
этом и ниже, а после излагает много практических сове-
тов, объясняющих, как люди должны заботиться об этих
оракулах. Он также говорит, что однажды изгнал из одной
бани некоего демона. Местные жители называли этого де-
мона Кавсата.[22] В число его учеников входили, как он сам
о том пишет, многие знаменитые люди: Ориген, Америй и
Аквилин.[23] Их сочинения сохранились, но из речей — ни
одна. Хотя их учения прекрасны, стиль их сочинений неза-
мысловат, и то же относится к речам. И все же Порфирий
хвалит этих мужей за их красноречие, хотя сам он превос-
ходил всех изяществом своих речей и один явил миру свое-
го учителя и создал ему славу, поскольку не пренебрегал
никаким видом образованности. Можно запутаться, но в то
же время и восхититься тем, что не было дисциплины, ко-
торую бы он знал меньше другой, касалось ли это предмета
риторики, или основательных познаний в грамматике, или
того, что относится к науке о числах, или того, что ближе
геометрии, или того, что касается музыки. Что же касается
философии, то его достижения и в рассуждениях, и в этике
невозможно передать словами. А что касается физики и
теургии, то пусть лучше о них судят посвященные в таин-
ства и мистерии. Таким существом, вместившим в себя
всяческую добродетель, был этот муж. Изучая его творе-
ния, можно то восхищаться красотой его слова, более, чем
самими учениями, то снова обращать внимание более на
учения, нежели на силу слова. Кажется, Порфирий был
женат, и до нас дошла его книга, которую он адресовал
своей жене Марцелле, которую, как он говорит, он взял в
жены, хотя она уже была матерью пятерых детей,[24] взял
не для того, чтобы иметь от нее детей, но чтобы дать обра-
зование тем детям, которые уже у нее были; ибо отец детей
его жены был его другом. Кажется, Порфирий дожил до
глубокой старости. После себя он оставил много воззрений,
противоположных тем, которые были изложены в его бо-
лее ранних книгах. Об этом следует думать ни что иное,
как то, что с возрастом он изменил свои мнения. Говорят,
что он умер в Риме.

В эти же времена первыми среди риторов были в Афи-
нах Павел и Андромах из Сирии. Акме Порфирия прихо-
дится на времена Галлиена, Клавдия, Тацита, Аврелиана
и Проба, при которых жил и Дексипп, составивший исто-
рическую хронику,[25] муж, преисполненный знаний во
всех науках и сильный в логике.

После них появился знаменитейший философ Ямвлих,
который происходил из знатного рода, принадлежавшего к
числу самых богатых и процветающих. Его отечеством бы-
ла Халкида, город, расположенный в Равнинной Сирии.[26]
Став учеником Анатолия, который считался вторым после
Порфирия, Ямвлих многому у него научился и достиг вер-
шин философии. После Анатолия он пришел к Порфирию,               458
и нет ничего, чего бы он не перенял и у Порфирия, за
исключением его складности речи и силы слова. Ибо Ямв-
лих не облекал свои слова приятностью и изяществом, не
обладают они и ясностью и не украшены чистотой слога.
Однако они не являются совершенно неясными, нет в них
и речевых ошибок, но, как говорил Платон о Ксенократе,
он не приносит жертвы Харитам Гермеса.[27] Поэтому он не
располагает слушателя и не поощряет его к чтению, но,
скорее, отвращает его от этого и терзает его слух.[28] Но
поскольку Ямвлих упражнялся в справедливости, то его
настолько благосклонно выслушивали боги, что учеников
у него было огромное множество, и те, кто имел желание
учиться, стекались к нему отовсюду. Кто был из них луч-
шим, сказать трудно. Ибо были там Сопатр из Сирии,[29]
муж способнейший как в красноречии, так и в сочинитель-
стве, Эдесий и Евстафий из Каппадокии, из Эллады —
Феодор[30] и Евфрасий, мужи высшей добродетели, и мно-
жество других, не слишком отстоящих от них по силе свое-
го красноречия, так что даже удивительно, что он им всем
был полезен. Ибо ко всем он был необыкновенно щедр.
Однако некоторые ритуалы поклонения божеству Ямвлих
совершал наедине с самим собой, отдельно от друзей и уче-
ников; но большую часть времени он проводил с друзья-
ми.[31] Питался Ямвлих умеренно, как древние, и в то вре-
мя, как другие пили вино, он возлежал с ними и услаждал
их беседой, наполняя их нектаром своих слов. Они же, не-
прерывно и беспрестанно наслаждаясь этим, постоянно до-
кучали ему. Так, однажды ученики избрали из своей среды
самых красноречивых, и те спросили Ямвлиха: "Божест-
веннейший учитель! Почему некоторые обряды ты совер-
шаешь наедине с собой, а не делишься с нами своей совер-
шеннейшей мудростью? Ибо от твоих рабов нам стало из-
вестно, что, когда ты молишься, то будто бы взлетаешь над
землей более чем на десять локтей.[32] Тело же твое и одеж-
да при этом меняют свой цвет и приобретают какую-то
златовидную красоту. По окончании же молитвы тело у
тебя снова становится таким, как и до молитвы, и, сойдя на
землю, ты начинаешь общаться с нами". Ямвлих же на эти
их слова рассмеялся, хотя и не был большим охотником до
смеха.[33] Он сказал им: "Тот, кто таким образом ввел вас в
заблуждение, не был лишен остроумия. Однако на самом
деле все совсем не так. Впредь я ничего не буду совершать
отдельно от вас." Все это было на самом деле. К пишущему
же эти строки рассказ об этом случае дошел от его учителя
Хрисанфия из Сард. Он был учеником Эдесия, а Эдесий
был одним из первых учеников Ямвлиха, и одним из тех,
кто говорил с ним тогда. Он рассказывал также, что были и
явные доказательства божественности Ямвлиха, а именно
следующие. Солнце подходило к пределам созвездия Льва,
так что образовалась констелляция, которая называется
Собака. Наступило время для жертвоприношения, которое
устроили в одном из пригородных домов Ямвлиха. Когда
все было лучшим образом сделано, они отправились до-
мой, идя медленно и неторопливо. Разговор у них велся о
богах, что прилично для жертвоприношения. Вдруг посре-
ди разговора Ямвлих прервал свою мысль, словно обрубив
голос, и глаза его на какое-то время неподвижно уперлись          459
в землю;[34] затем он посмотрел на друзей и сказал им не-
громко: "Нам следовало бы пойти другой дорогой, потому
что по этой недавно везли покойника".[35] Сказав это, он
перешел на другую дорогу, которая казалась более чистой,
и с ним пошли некоторые из учеников, которые сочли до-
стойным стыда оставлять учителя. Но большинство дру-
зей, любители поспорить, в числе которых был и Эдесий,
оставили Ямвлиха, решив выяснить, не обманывает ли он,
и, подобно собакам,[36] тщательно все разнюхать. Вскоре
показались те, кто хоронил покойника. Эти же ученики не
только не отошли от них подальше, но обратились к ним с
вопросом, проходили ли они именно по этой дороге. Те же
ответили: "Да, конечно". Потому что другой дороги [на
кладбище] не было.

Но они были свидетелями и еще более боговидного слу-
чая. Когда, всей толпой, они стали часто досаждать ему,
говоря, что связанное с покойником происшествие — су-
щий пустяк, и что все произошло благодаря его превосход-
ному обонянию, и что они хотят узнать что-нибудь другое,
более великое, Ямвлих сказал им: "Это зависит не от меня;
но случится, когда наступит время". Спустя некоторое вре-
мя они решили отправиться в Гадары, место, где находятся
сирийские горячие бани, вторые после римских, располо-
женных в Байах, с которыми не могут сравниться никакие
другие.[37] Пришли они туда летом. Однажды, когда Ямв-
лих мылся, а другие мылись вместе с ним, они пристали к
нему с прежней настойчивостью. Ямвлих на это улыбнул-
ся и сказал: "Неблагочестиво просить, чтобы это показали,
но ради вас все будет сделано". Среди этих теплых источ-
ников было два, по размерам меньше других, но более при-
ятных, чем прочие. Ямвлих повелел ученикам разузнать у
местных жителей, как эти источники издревле называ-
лись. Те, выполнив поручение, сказали: "Без притворства:
вот этот источник называется Эрот, а следующий за ним —
Антэрот". Ямвлих же тотчас коснулся воды рукой (он как
раз сидел на ограждении источника) и, произнеся корот-
кие заклинания,[38] вызвал наверх из источника мальчика.
Мальчик был бел, среднего роста, волосы его были золоты-
ми, а грудь и спина у него блестели; и вообще было похо-
же, что он или еще купался, или только что искупался.
Друзья были потрясены, а Ямвлих сказал им: "Пойдемте к
следующему источнику". И сам встал и пошел, пребывая в
раздумий. Сделав[39] то же самое и у второго источника,
Ямвлих вызвал другого Эрота, точь-в-точь такого же, как
первый, только волосы его были темнее и при свете солнца
выглядели неряшливо. Оба мальчика обвили Ямвлиха ру-
ками и прильнули к нему, словно дети к своему родному
отцу. Он же отнес их обратно в их источники и, помыв-
шись, ушел в сопровождении друзей. После этого случая
толпа учеников уже ничего не проверяла, но, словно вле-
комая на прочном поводке, отказалась от поиска доказа-
тельств и всему верила. Рассказывают также и о других
случаях необычного и чудесного, но я ни об одном из них
не написал, потому что считаю ненадежным и богоненави-
стным делом вводить в свое сочинение, которое я стрем-               460
люсь основывать на прочных и верных сведениях, иска-
женные и непостоянные мнения. То, что я пишу, основано
на устных рассказах, идущих от очевидцев, за исключени-
ем тех случаев, где я следую мужам, которые верят не
только одним фактам, но и охотно допускают возможное.
Никто из учеников Ямвлиха, насколько нам известно, о
нем ничего не написал. Об этом я говорю с полным основа-
нием, поскольку и Эдесий замечает, что и сам он ничего о
Ямвлихе не написал, и никто другой не отважился этого
сделать.

В те же времена, что и Ямвлих, жил превосходнейший в
диалектике Алипий. Телом он был крошечный, не более
пигмея, но казалось, что все его видимое тело было душой
и умом; так что, хотя тленное в нем и не возросло величи-
ной, зато оно перешло в то, что более боговидно. Поэтому,
как говорит великий Платон,[40] что божественные тела, в
отличие от земных, находятся в душах, так и об этом чело-
веке можно было сказать, что он вошел в душу и держался
более могущественного, и направлялся им. У Алипия было
много учеников, но учение его заключалось в одних бесе-
дах, и ни одной книги он не опубликовал. Поэтому его
ученики весьма охотно уходили к Ямвлиху, чтобы напол-
ниться из него, словно из льющегося через край источни-
ка, постоянно выходящего за свои пределы. Судьбе было
угодно, что эти люди, ставшие одинаково известными, од-
нажды встретились, или, вернее, столкнулись друг с дру-
гом, подобно звездам, и сразу же вокруг них уселась толпа
зрителей, что было похоже на великий мусейон. Покуда
Ямвлих выжидал, когда его спросят, вместо того, чтобы
самому задавать вопросы, Алипий, вопреки ожиданиям,
отказавшись от всех философских вопросов, рисуясь перед
зрителями,[41] спросил Ямвлиха: "Скажи мне, философ, не-
справедлив[42] ли богатый или он наследник несправедли-
вого? Да или нет? Ибо середина здесь невозможна". Ямв-
лиху не понравилась колкость его слов, и он ответил: "В
обычае наших рассуждений, удивительнейший из мужей,
обсуждать не того, кто превосходит других внешним богат-
ством, но того, кто превосходит всех свойственной и под-
обающей философу добродетелью". Сказав так, Ямвлих
удалился, и, как только он встал, встреча закончилась.
Уйдя же и оставшись наедине с самим собой, Ямвлих пора-
зился проницательности вопроса и часто затем встречался
с Алипием наедине. Он так восхитился его основательно-
стью и проницательностью, что, когда Алипий умер, Ямв-
лих написал его биографию. Автор этих строк смог ознако-
миться с данным сочинением. Особенности композиции
делают его темным, словно укрытым каким-то плотным
облаком; но это происходит не по причине неясности в
главном, а из-за того, что, хотя в биографию включено
много поучительных речей Алипия, не дается ясных ука-
заний на то, где и во время каких бесед они произносились.
Книга также повествует о поездках Алипия в Рим, но не
говорит о причинах этих поездок и не рассказывает о том,
какое величие души он там явил. И хотя в книге говорится,
что у Алипия было много учеников, но совершенно не по-
казано, что значительного он сказал или сделал. Кажется,
чудесный Ямвлих совершил здесь ту же оплошность, что и
художники, которые, рисуя людей в цветущей поре, стре-
мятся приукрасить их внешность по своему собственному
желанию, разрушая тем самым всякую похожесть, в ре-
зультате чего грешат как в отношении образца, так и в
отношении красоты. Так и Ямвлих слишком много хвалит
Алипия, специально отбирая факты, которым бы соответ-
ствовала эта похвала. Он уделяет много места описанию
страданий и бед, которые выпали на долю Алипия в судах,
но о причинах этих событий он не рассказывает, делая это
и по политическим соображениям, что естественно, и по-
тому, что сам не стремился к этому. Ямвлих перемешал
все события жизни Алипия, оставив даже для зорких труд-
ным для понимания тот факт, что он восхищался этим му-
жем, особенно же преклонялся перед его самообладанием
и неустрашимостью в тяжелых испытаниях, а также перед
проницательностью и смелостью, которую тот являл в сво-
их речах. Алипий был родом из Александрии. И это все,
что я собирался о нем рассказать. Алипий умер в Алексан-
дрии в преклонном возрасте, а вскоре после него умер и
Ямвлих, который оставил после себя много корней и ис-
точников философии. Автор этих строк имел счастье при-
общиться к тому урожаю, который они принесли. Тогда
как другие из упомянутых учеников Ямвлиха разбрелись
по всей Римской империи, Эдесий решил обосноваться в
Пергаме в Мисии.

Школу Ямвлиха и его учеников наследовал именно
Эдесий из Каппадокии. Он происходил из одного из самых
знатных родов, однако его семья была бедна, и отец ото-
слал Эдесия из Каппадокии в Элладу, чтобы тот обучился
какому-нибудь прибыльному делу, полагая, что обретет
богатство в своем сыне. Когда же сын возвратился, отец
увидел, что он склонен к занятиям философией, и выгнал
его из дома как ни на что не годного.[43] И выгоняя его,
сказал: "Какая польза от твоей философии?" Сын же обер-
нулся и ответил: "Не малая, отец. Ибо она учит почитать
даже прогоняющего отца". Когда отец это услышал, он по-
звал своего сына обратно и восхитился его поведением. По-
сле этого Эдесий посвятил всего себя целиком завершению
прерванного образования. Отец же сам вдохновлял теперь
сына отправиться учиться, и не мог на него нарадоваться
словно был отцом бога, а не человека.

Когда Эдесий превзошел всех наиболее знаменитых
тогда мужей, в том числе и тех, у кого он учился, и своим
опытом стяжал значительную мудрость, он предпринял
большое путешествие из Каппадокии в Сирию к славней-
шему Ямвлиху, которое благополучно завершил. Когда же
он увидел этого мужа и услышал его рассуждения, то от-
несся к ним с пренебрежением и не стал более ходить их
слушать. Правда, это продолжалось до тех пор, пока Эде-
сий сам не стал великим, немногим меньше Ямвлиха; не
обладал он только пророческим даром, который был у Ямв-
лиха. Однако об этом ничего не написано, отчасти, воз-
можно, потому, что сам Эдесий скрыл это, потому что вре-
мена были не те (ибо тогда правил Константин, который
уничтожал самые известные из храмов[44] и строил здания
для христиан), отчасти же, наверное, и потому, что учени-
ки Ямвлиха были склонны хранить полное молчание о
том, что касалось мистериального, и обладали присущей
иерофантам сдержанностью в словах. Ибо и автор этих
строк, хотя и был с детства учеником Хрисанфия, лишь
только на двенадцатый год своего ученичества был удосто-
ен чести прикоснуться к его истиннейшим доктринам:
такой великой была широко распространившаяся и со-
хранившаяся с тех времен до наших дней философия
Ямвлиха.

Когда Ямвлих покинул мир людей, то ученики его рас-                                          462
сеялись кто куда, и ни один из них не остался без славы и
известности.

Сопатр, который был одареннее всех благодаря возвы-
шенности своей природы и величию души, не пожелал об-
щаться с другими людьми, а поспешил к императорскому
двору, чтобы своим словом управлять помыслами и делами
Константина и направлять их на правильный путь. И здесь
он проявил такую мудрость и стал таким влиятельным, что
сам император поддался его обаянию и публично ввел его в
совет, даровав ему место по правую от себя руку, что было
чем-то неслыханным и невиданным. Но всесильные вель-
можи, воспылав ненавистью к тем придворным, которые
обратились к изучению философии, выжидали, подобно
Кекропам, усыпив не только Геракла, но и всегда немыс-
лимо как бодрствующую Тюхэ; они составили тайный за-
говор, и не было такой детали в их злонамеренных планах,
которую бы они упустили. Но как и в древности, во време-
на великого Сократа, никто из афинян (хотя они и были
демосом) не осмелился бы обвинить его в чем-либо и напи-
сать на него, того, которого все афиняне считали ходячим
изваянием мудрости, донос, если бы во время опьянения,
безумия и необузданности Дионисий и следовавшего за
ними ночного праздника, когда людей охватили смех, не-
радение, легкомысленные и неверные страсти, Аристофан
первым не ввел в эти тленные души смех и, передвигая по
сцене под звуки хора плясунов, не убедил бы зрителей в
том, что ему было нужно, высмеяв столь великую муд-
рость блошиными прыжками, описанием видов облаков и
их форм[45] и всем прочим, что используют в комедиях для
того, чтобы вызвать смех. Когда некоторые увидели, что
все вокруг получают от зрелища удовольствие, они возве-
ли на Сократа обвинение и осмелились написать на него
нечестивый донос; но со смертью этого мужа весь демос
был ввергнут в несчастье. Ибо если мы от тех времен бро-
сим мысленный взгляд вперед, то увидим, что после на-
сильственной смерти Сократа афинянами не было сделано
ничего выдающегося, но, наоборот, их город постепенно
пришел в упадок, а вместе с ним подверглась разрушению
и вся Эллада. То же самое можно увидеть и в заговоре
против Сопатра. Ибо Константинополь, прежний Визан-
тий, в древние времена регулярно поставлял афинянам
зерно,[46] и вообще товары из него вывозились в огромных
количествах. В наши же времена ни множество грузовых
судов из Египта, ни собираемые со всей Азии, Сирии, Фи-
никии и с других народов огромное количество продоволь-
ствия, поставляемое в качестве дани, не в состоянии насы-
тить пьяный демос, который Константин, опустошив дру-
гие города, перевез в Византий; этих людей он разместил
поближе к себе, чтобы они, с похмелья, рукоплескали ему
в театрах. Константину нравилось, когда возбужденный
народ возносил ему хвалы и выкрикивал его имя, хотя бы
даже по своей глупости они его с трудом выговаривали.
Однако пристань Византия не удобна для причала кораб-
лей, если только не дует сильный и постоянный ветер с
юга. Но в то время произошло то, что часто случается в
соответствии с природой времен года;[47] и демос, мучимый            463
голодом, собрался в театре. Пьяные, эти люди вовсе не бы-
ли настроены на похвалы, и император утратил присутст-
вие духа. Давние же клеветники нашли, что время для
выступления самое лучшее, и сказали ему: "Это Сопатр,
которому ты оказал такие почести, задержал ветры[48] сво-
им непревзойденным искусством, которое ты хвалил, и с
помощью которого он также хочет занять императорский
трон". Когда Константин это услышал, он всему поверил и
приказал отрубить Сопатру голову, а те клеветники про-
следили, чтобы все было исполнено так же быстро, как и
сказано. За эти беды вина лежала на Аблабии, префекте
претория,[49] которого Сопатр обошел в императорских по-
честях. И поскольку я, как уже ранее сказал, описываю
жизни мужей, искушенных во всяких науках, в том виде, в
котором до меня дошли сведения о них, то не будет неуме-
стным, если я вкратце расскажу и о тех, кто несправедливо
этих мужей преследовал.

Аблабий, который организовал убийство Сопатра, про-
исходил из очень незнатного рода, а со стороны отца — из
слоя низкого и бедного. О нем сохранилась следующая ис-
тория, которую никто пока не опровергнул. Один из егип-
тян, принадлежащий к тем, которые занимаются астроло-
гией,[50] однажды пришел в Город[51] (египтяне имеют при-
вычку во время путешествий вести себя неприлично, отно-
сясь с пренебрежением к другим людям, причем, делают
это публично; вероятно, точно так же их учат вести себя
дома). Придя же, он тотчас кинулся в таверну пороскош-
нее, чувствуя, что после дальней дороги у него пересохло
во рту, сказал, что он чуть не задохнулся от жажды, и
приказал приготовить для себя особое сладкое вино, деньги
за которое он тут же заплатил вперед. Хозяйка харчевни,
видя явную прибыль, засуетилась и стала с усердием ему
прислуживать. Она умела также помогать женщинам при
родах. Когда хозяйка поднесла килик египтянину и тот
уже собирался пригубить вино, вбежал один из соседей и
зашептал ей на ухо: "Твоя подруга и родственница может
умереть от родовых мук, если ты к ней не поспешишь". (А
так оно и было.) Когда женщина об этом услышала, она
тут же оставила египтянина, который сидел с разинутым
ртом, и, даже не налив ему теплой воды, пошла и разреши-
ла ту женщину от бремени, и сделала все, что требуется
при родах, и лишь затем, омыв руки, возвратилась к посе-
тителю. Застав его раздраженным и в гневе, женщина объ-
яснила причину своего промедления. Когда великолепней-
ший египтянин услышал об этом и заметил час события, он
стал испытывать еще большую жажду, но уже в отноше-
нии того, что исходит от богов, а не того, что удовлетворя-
ет телесную страсть, и громким голосом вскричал: "Иди
же, женщина, скажи матери, что она родила немногим
меньшего, чем царь". После этого пророчества он щедро
наполнил свой килик и попросил женщину узнать, как имя
ребенка. Его звали Аблабий, и он оказался таким баловнем
Судьбы (Тюхэ), благоволящей ко всем юным, что стал да-
же могущественнее императора и смог отправить на
смерть Сопатра, выдвинув против него гораздо более глу-            464
пое обвинение, чем было выдвинуто против Сократа; и во-
обще, он обходился с императором, словно с беспорядоч-
ной толпой народа. Но Константин поплатился за те поче-
сти, которые он оказывал Аблабию; о том же, как послед-
ний умер, я тоже напишу в рассказе о нем. Константин
доверил Аблабию своего сына Констанция, который был
его соправителем и наследовал власть отца вместе со свои-
ми братьями, Константином и Константом. Впрочем, в
своем повествовании о божественнейшем Юлиане я рас-
сказал об этих событиях более подробно. Когда Констан-
ций наследовал императорскую власть и ту часть империи,
которая была ему завещана, а именно к востоку от Илли-
рика, он сразу же лишил Аблабия должности и сменил ох-
рану вокруг него. Аблабии же проводил свои дни в имении
в Вифинии, которое он давно себе приготовил, живя в ус-
ловиях поистине царских, в праздности и изобилии, в то
время как все удивлялись тому, что он не хочет импера-
торской власти. Но Констанций, находясь вблизи города
своего отца,[52] послал к нему достаточное количество мече-
носцев, приказав их командирам прежде передать Абла-
бию послание. И те вручили ему это послание, преклонив-
шись перед ним так, как у римлян принято преклоняться
перед императором. Приняв послание с невероятной над-
менностью и не испытывая никакого страха, Аблабии по-
требовал от вошедших пурпурные одежды, становясь все
более властным и страшным для тех, кто на него смотрел.
Но они ответили, что их целью было лишь передать посла-
ние, а те, кому доверено второе, находятся за дверями.
Аблабий призвал их, с чрезмерной наглостью и гордостью.
Однако вошедших оказалось очень много и все были с ме-
чами: вместо пурпура они принесли ему "пурпурную
смерть"[53] и изрубили его на мелкие куски, как рубят на
рынках на мясо какое-нибудь животное. Такое возмездие
постигло во всем "удачливого" Аблабия за смерть Сопатра.

Когда все это случилось и Провидение показало, что
оно не оставило людей, славнейшим из уцелевших оста-
вался Эдесий. Однажды он обратился с молитвой к одному
оракулу, которому наиболее доверял (это было во сне). На
его молитву явился сам бог и ответил ему вслух в стихах
гексаметром. Эдесий открыл глаза, пребывая в сильном
страхе, так как помнил содержание сказанного, хотя
сверхъестественная и небесная природа этих стихов после
пробуждения как-то ускользнула от него. Он позвал слугу,
поскольку хотел омыть водой глаза и лицо,[54] и тот сказал
ему: "Смотрите, ваша левая рука покрыта с внешней сто-
роны какими-то письменами". Эдесий посмотрел на них и
понял, что это божественное явление. Преклонившись пе-
ред своей рукой и записанными на ней письменами, он
обнаружил, что это был тот самый оракул. Он гласил сле-
дующее:

Мойрами нити особые в ткань вплетены твоей жизни.
Грады ты если возлюбишь, селенья возлюбишь людские,
Слава твоя будет тленной, как слава того человека,
Который юношей чистых стремления к богу пасет.
Но выпасать если будешь овец и быков неустанно,                                          465
Надежда тебя не покинет, что к сонму бессмертных
                                 блаженных
Ты приобщишься однажды. Таков узор твоей жизни.

Таким был оракул. Эдесий последовал ему, потому что
должно следовать оракулу, и выбрал лучший путь. Он на-
шел себе какое-то поместье и посвятил свою жизнь выпасу
овец и быков. Однако этот выбор невозможно было скрыть
от тех, кто хотел учиться у него составлению речей или
получать широкое образование, потому что они слышали о
нем ранее. Выследив его, они пришли к Эдесию и стали
завывать у дверей, подобно собакам, стремясь вызвать у
него смущение от того, что столь великую и необыкновен-
ную мудрость он отдает горам, скалам и деревьям, словно
бы он не был рожден человеком и не имел человеческого
вида. Эти слова и поведение заставили Эдесия вернуться к
людям и отдать себя худшей из двух дорог. Он покинул
Каппадокию, передав заботу о своем имуществе, которое
там находилось, Евстафию (они были родственниками).
Сам же отправился в Азию,[55] и вся Азия встретила его с
распростертыми объятиями. Эдесий обосновался в древнем
Пергаме, и к нему приходили греки и ученики из других
земель, и слава его достигла звезд.

Что же касается Евстафия, то нечестиво было бы пре-
небречь правдивым повествованием и о нем. Все были со-
гласны в том, что этот муж и видом был самый лучший, и в
красноречии непревзойденный, так что когда он говорил,
казалось, что его язык и уста творили какое-то волшебст-
во. И сладость, и благородство цвели в его речах столь
пышно и изливались из них столь обильно, что те, кто слы-
шал его голос и слушал его речи, покорялись их звучани-
ем, словно вкусившие лотос. Воздействие его голоса так
напоминало пение сирен, что сам император, хотя он был
погружен в христианские книги, призвал его, когда испы-
тывал смятение от состояния дел в государстве.[56] Угроза
исходила от персидского царя, который взял в осаду Анти-
охию, и его лучники постоянно обстреливали город. Нео-
жиданно, внезапным налетом, он захватил господствую-
щую над театром высоту и, расстреляв из луков большую
толпу зрителей, многих убил. Когда это происходило, все
были настолько поражены и очарованы Евстафием, что не
убоялись довести до ушей императора слова о человеке,
который был приверженцем эллинской веры. Раньше у им-
ператоров было в обычае назначать послами тех, кто поль-
зовался уважением в армии, или военных префектов,[57]
или тех, кто занимал следующую за ними командную дол-
жность. Теперь же необходимость потребовала, чтобы са-
мым благоразумным для этого дела все признали и утвер-
дили Евстафия. Он был вызван к императору и, выступая
перед присутствовавшими там, так обаял их сладостью
своих уст,[58] что когда они совещались, отправлять ли с
посольством Евстафия, то близкие к императору крупные
сановники сочли это необходимым, и с их мнением согла-
сился император. Некоторые из слушавших его захотели
даже сопровождать посольство, желая своими глазами по-            466
смотреть, подействуют ли на варваров чары этого челове-
ка. Достигнув страны персов, они узнали о том, что Са-
пор[59] обращается самовластно и жестоко со всеми, кто
приезжает в его страну; тем не менее, когда Евстафия от
лица всего посольства допустили к царю, последний восхи-
тился благородством его вида и сладостью его речи, хотя
сделал большие приготовления, чтобы сбить с толку этого
человека. И как только царь услышал, с каким достоинст-
вом и легкостью в голосе говорил Евстафий, как красиво и
обходительно он приводил аргументы, он приказал ему
удалиться; и Евстафий ушел, оставив этого тирана пле-
ненным своей речью. Сразу после этого он через своих слуг
пригласил царя отобедать с ним и, когда Сапор принял это
предложение (Евстафию сразу показалось, что царь обла-
дает естественной склонностью к добродетели), он в ответ
пригласил Евстафия к себе на пир. Таким образом послед-
ний стал сотрапезником Сапора и своими словами так по-
действовал на него, что царь персов почти был готов отка-
заться от тиары, снять с себя пурпурные и украшенные
драгоценностями парадные одежды и надеть вместо них
грубый плащ[60] Евстафия: столь превосходно описал ему
Евстафий жизнь тех, кто украшает свое тело, и рассказал о
том, какие беды ждут царя, если он будет следовать тем,
кто любит телесное. Но помешали присутствовавшие там
маги,[61] которые сказали, что этот человек просто колдун,
и убедили царя так ответить императору римлян: если у
римлян столь много людей благородного происхождения,
почему они посылают того, кто ничем не отличается от
разбогатевших слуг? Таким образом, это посольство не оп-
равдало возложенных на него надежд.[62]

Изучая жизнь этого мужа, я обнаружил, что вся Эллада
молила богов о том, чтобы увидеть его, и спрашивала их,
не сможет ли он посетить их страну. О том, что это воз-
можно, заключили те, кто разбирается в знамениях. Когда
же стало ясно, что они ошиблись, потому что Евстафий не
приезжал, эллины отправили к нему посольство, выбрав
для этой цели самых мудрых. Их замыслом было обсудить
с великим Евстафием следующее: почему за теми знаме-
ниями ничего не последовало? Евстафий выслушал их и,
вновь и вновь возвращаясь к рассмотрению и обсуждению
различных сторон проблемы, расспросил самых именитых
и известных из присланных людей, задав им вопросы о
величине, цвете и форме знамений. Затем, когда он услы-
шал о том, каковы на самом деле были знамения (ибо ложь
— не только вне сонма богов,[63] но ее нет и в их замыслах),
то, по своему обыкновению, улыбнулся и ответил им: "Эти
знамения вовсе не предсказывали мой визит к вам". Затем
он произнес слова, которые, по моему мнению, говорят о
том, что он был чем-то большим, нежели просто человек.
Ибо ответил он следующее: "Знамения, явленные вам, для
моих достоинств слишком мелки и примитивны".

Евстафий женился на Сосипатре, которая обладала та-
кой непревзойденной мудростью, что ее муж казался пред
нею чем-то ничтожно малым. Об этой женщине уместно
будет рассказать, и как можно больше, даже в перечне
мудрых мужей — столь широко разнеслась о ней слава.
Она родилась в Азии, в окрестностях Эфеса, в области, где
находится и протекает река Каистр, которая дает название           467
той местности. Сосипатра происходила из знатной и бога-
той фамилии. Когда она была еще маленьким ребенком, то
все вокруг делала счастливым: такой красотой и благород-
ством сиял ее детский возраст. Так прошло пять лет. В это
время в имение родителей Сосипатры пришли два старика
(оба были в возрасте, давно перешедшем за акме, хотя
один из них был старше другого). У обоих были большие
сумки, и они носили кожаные одежды. Старцы попросили
управляющего (им это было легко сделать), чтобы тот до-
верил им уход за виноградником. Когда урожай превзошел
все ожидания (при этом присутствовал сам хозяин, а вме-
сте с ним — и маленькая Сосипатра), то удивление было
беспредельным, и появилось подозрение, что здесь не
обошлось без вмешательства божественной силы. Хозяин
имения, пригласив их за стол, сделал своими сотрапезни-
ками и оказал им всяческое внимание, упрекнув при этом
других работников имения за то, что у них нет таких ре-
зультатов. Старцы же, удостоенные греческого гостепри-
имства и трапезы, были поражены и пленены необыкно-
венной красотой и резвостью маленькой Сосипатры и ска-
зали: "Другие наши тайные и неизреченные знания мы
храним в самих себе, а этот, хвалимый тобой урожай ви-
нограда смешон и, по сравнению с нашими высшими спо-
собностями, является просто достойной презрения детской
забавой. И если ты желаешь, чтобы мы как должно отбла-
годарили тебя за твое угощение и гостеприимство, но не
деньгами и не теми благами, которые преходящи и тленны,
но тем, что далеко от тебя и твоей жизни, даром, достигаю-
щим небес и звезд, то оставь Сосипатру нам, более прича-
стным истине, нежели ее кормильцы и наставники, и в
течение пяти лет не бойся ни того, что девочка заболеет,
ни того, что она умрет, но будь спокойным и уверенным.
Тебе следует позаботиться о том, чтобы не появляться в
имении до тех пор, когда после свершения соответствую-
щих оборотов солнца не наступит пятый год. Доход от тво-
его поместья будет сам собой расти, а поместье — процве-
тать; дочь же твоя станет не просто женщиной и челове-
ком, да и сам ты будешь думать о девочке как о чем-то
более великом. Если в тебе достаточно смелости, то прими
наше предложение и протяни нам руки ладонями вверх.[64]
Если же тебя мучают подозрения, то мы ничего не говори-
ли". На это отец скрепя сердце,[65] смиренно, вручил им
ребенка, передав его им на воспитание, и призвав эконо-
ма,[66] сказал ему: "Обеспечивай старцев всем, что им нуж-
но, и не вмешивайся в их дела". Так он сказал. Сам же еще
до зари, словно беглец, покинул и дочь, и имение. Старцы
же (были ли они герои, демоны или принадлежали к еще
более божественному роду) взяли на воспитание ребенка,
и в какие мистерии они посвящали девочку, никто не знал,
и к каким обрядам приобщали ее, было неясно даже тем,
кто очень хотел это узнать. Наступило время, когда всем           468
было позволено приблизиться к имению. Оказавшийся
среди них отец девочки не без труда узнал своего ребенка
— так возросла ее красота. Сосипатра тоже не сразу узна-
ла своего отца. Он даже поклонился ей: столь отличной от
прежней она ему показалась. Здесь же были и ее учителя.
Когда приготовили трапезу, то они сказали: "Спроси де-
вушку, о чем хочешь". Но тут она сама вмешалась: "Отец,
спроси меня о том, что случилось с тобой в дороге". Когда
отец попросил, чтобы она об этом рассказала (будучи бога-
тым, он путешествовал на четырехколесной повозке, а с
этими повозками случается много неприятностей), девуш-
ка так описала все разговоры, опасности и страхи, словно
ехала вместе с ним. Отец же столь сильно этому удивился,
что был не просто восхищен, но буквально поражен и пове-
рил, что его дочь божественна. Он пал ниц перед теми му-
жами и просил их сказать, кто они на самом деле. Старцы
же с трудом и не сразу (такова была воля бога) рассказали,
что они — посвященные в мудрость, называемую халдей-
ской,[67] да и это они произносили загадочно и потупив взор.
Когда отец Сосипатры, стоя на коленях, просил старцев о
том, чтобы они стали хозяевами имения, воспитывали бы
дочь и посвятили бы ее в еще более священные тайны, те
наклоном головы согласились, что сделают все, как он про-
сит, но более ничего не сказали. Отец же, словно получив
некое обещание или даже оракул, ободрился сам в себе,
хотя и не мог понять его смысл. В душе своей он премного
хвалил Гомера, потому что тот так воспел сверхъестест-
венное и божественное:

Боги нередко, облекшись в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища...[68]

Ибо он действительно думал, что встретил богов в обра-
зе странников. Полный раздумий об этом предмете отец
заснул. Старцы же, оставив трапезу и взяв с собой девоч-
ку, весьма благосклонно и трепетно вручили ей одеяние, в
котором она была посвящена во все таинства, прибавив к
нему некоторые [символические] орудия, а также дали
Сосипатре шкатулку с книгами, повелев хранить ее запе-
чатанной. Она же не менее отца была поражена этими му-
жами. Когда занялась заря, отворили двери и люди стали
расходиться по своим работам, старцы, по своему обычаю,
тоже пошли вместе с ними. Девочка же вошла к отцу, что-
бы сообщить ему благие вести, а один из слуг нес за ней
шкатулку. Отец спросил у своих экономов, сколько у них
наличных денег и сколько будет достаточно, чтобы запла-
тить старцам, и послал позвать их. Но их нигде не было
видно. Тогда он спросил Сосипатру: "Что это означает, ди-
тя мое?" Она же, немного поразмыслив, сказала: "Теперь
мне понятно то, что они сказали. Когда они, плача, вруча-
ли мне эти предметы, то сказали следующее: "Храни их,
дитя. Ибо мы отправляемся к западному океану,[69] и ухо-
дим прямо сейчас". Это ясно показывает, что те, кто яви-
лись, были благими демонами. Так старцы ушли и отпра-
вились, куда собирались. Отец же, приняв дочь, которую             469
посвятили во все таинства и которая стала разумно бого-
вдохновенной, позволил ей жить так, как она хочет, и не
вмешивался более ни в одно из ее дел, хотя иногда он и
тяготился ее молчанием. Так Сосипатра достигла зрелого
возраста и, хотя у нее не было других учителей, на устах
ее всегда были книги поэтов, философов и риторов, причем
такие, которые другими, даже теми, кто над ними тяжело
и много потрудился, понимались лишь слегка и смутно;
она же запросто объясняла их и с какой-то небрежной, ни-
чем не отягощенной легкостью делала ясными. Тогда же
Сосипатра решила выйти замуж. Несомненно, что из всех
мужей единственным, кто был достоин сочетаться с ней
браком, являлся Евстафий. Поэтому однажды она сказала
ему и тем, кто с ним находился: "Выслушай меня, Евста-
фий, и пусть присутствующие здесь будут свидетелями. Я
рожу от тебя трех сыновей, и все они будут несчастны в
том, что людьми считается благом; но в том, что считается
благом пред божеством, не будет несчастен ни один из них.
Ты покинешь этот мир раньше меня и получишь жребий
прекрасный и достойный, хотя мой жребий — выше твоего.
Ибо твоя сфера — сфера Луны.[70] Служить же философии
ты будешь еще не более пяти лет — ибо так мне сказал
твой призрак — а затем в любви и мире отойдешь к Луне.
Теперь мне бы хотелось рассказать о своей судьбе". Затем,
немного помолчав, Сосипатра громко воскликнула: "Нет!
Мой бог удержит меня от этого". После того, как она все
это сказала — а сказать так распорядились Мойры — Со-
сипатра вышла замуж за Евстафия, и слова ее по силе не-
многим были отличны от изречений оракулов, потому что
все случилось именно так, как она и предсказала.

Необходимо также рассказать и о том, что произошло
после. Сосипатра после смерти Евстафия возвратилась в
свои имения и поселилась в Азии около древнего Пергама,
и великий Эдесий с любовью заботился о ней и воспитывал
ее детей. В своем доме Сосипатра, вместе с Эдесием, устра-
ивала философские встречи, где после общения с Эдесием
ученики шли слушать ее, и хотя не было никого, кто бы не
восторгался и не восхищался основательности того, что го-
ворил Эдесий, ученики преклонялись и почитали бого-
вдохновенность этой женщины.

Был там один ее родственник, некий Филометор, кото-
рый, пораженный ее красотой и красноречием, узнав бо-
жественность этой женщины, полюбил ее. Любовная
страсть овладела им и мучила его. Но не один Филометор
испытывал сильную страсть: женщина почувствовала, что
гоже любит его. Она обратилась к Максиму, который вхо-
дил в число первых учеников Эдесия и был, кроме того, его
родственником, и сказала ему: "Максим, сделай так, чтобы
я не испытывала той страсти, которая меня сейчас муча-
ет". Он спросил: "Что это за страсть?" "Когда здесь присут-
ствует Филометор, — сказала ему Сосипатра, — то для
меня он просто Филометор, который ничем не отличается
от других. Но когда я вижу, что он уходит, сердце мое
начинает терзаться и мучиться, словно хочет вырваться
наружу. Так что потрудись обо мне и прояви свое боголю-
бие," — прибавила она в конце. Когда Максим, выслушав              470
это, уходил, он пребывал в состоянии необыкновенного
подъема, словно бы только что общался с богами, потому
что ему доверилась столь необыкновенная женщина. Фи-
лометор же тем временем стремился к осуществлению
своей цели. Однако Максим, прибегнув к своей тайной
мудрости, узнал, какая страсть владеет Филометором, и
более сильным и мощным искусством избавил его от нее.
Исполнив все, Максим пошел к Сосипатре и подобающим
образом, с большим тактом, расспросил ее о том, испыты-
вает ли она еще подобное чувство. Женщина ответила, что
больше ее ничто не мучает, и тут же описала Максиму его
молитву и всю церемонию; она также указала час, когда
Максим совершал эти обряды, словно сама там присутство-
вала, и назвала все случившиеся при этом знамения. Когда
Максим в изумлении пал ниц, поняв, что Сосипатра —
прямо богиня, она ему сказала: "Встань, дитя. Боги любят
тебя, если твой взор обращен к ним, а не склонен к вещам
земным и смертным". Максим же испытал еще больший
подъем, чем ранее, потому что теперь ясно убедился в бо-
жественности этой женщины. У дверей его встретил сияю-
щий Филометор, который пришел со множеством друзей.
Стоя поодаль, Максим обратился к нему и громко сказал:
"Заклинаю тебя богами, Филометор: прекрати жечь дрова
впустую". Вероятно, своим внутренним зрением он уви-
дел, в какие пагубные дела тот ввергнут. Филометор, по-
няв, что Максим и вправду сверхъестественности божест-
венное существо, отказался от своего замысла и даже по-
смеялся над тем, что он уже предпринял для его осуществ-
ления. Сосипатра же впредь стала смотреть на Филомето-
ра совсем другим, истинным взглядом, восхищаясь им, по-
тому что он восхищался ею. Однажды, когда все собрались
у Сосипатры — Филометора с ними не было, поскольку он
находился за городом — темой их разговора и предметом
исследования была душа. Когда начала говорить Сосипат-
ра, было уже высказано много мнений. Сначала она разру-
шила их своими доказательствами, а затем стала говорить
о нисхождении души, о том, что в ней подвергается нака-
занию и что бессмертно. Неожиданно посреди своей вдох-
новенной и зажигательной речи она замолчала, словно бы
отсекла свой голос, и, по прошествии небольшого проме-
жутка времени, находясь в окружении своих слушателей,
громко вскричала: "Что это? Мой родной Филометор едет в
повозке, повозка опрокидывается на неровном месте, и обе
его ноги находятся в опасности! Но слуги заботливо выта-
скивают его, и он отделывается лишь несколькими ранами
на руках и предплечьях, да и то неопасными. И вот его уже
старательно несут на носилках домой". Так она сказала, и
так же было на самом деле. Отсюда все поняли, что Соси-
патра обладает как бы вездеприсутствием, а во всем, что
произошло, явственно прослеживается то, что философы
говорят о богах. Сосипатра скончалась, оставив после себя
трех сыновей. Имена двух из них мне называть нет ника-
кой необходимости. Но третий, Антонин, оказался достой-
ным славы своих родителей: он поселился в Канобике, в
устье Нила, и посвятил всего себя религиозным церемони-
ям, которые там проводились, и изо всех сил старался усо-
вершенствовать дар прорицания, доставшийся ему от ма-
тери. К нему стекались юноши, нуждавшиеся во врачева-
нии души и страстно желавшие приобщиться к филосо-
фии, и весь храм, где обитал Антонин, был наполнен юно-             471
шами, служившими в качестве жрецов. И хотя Антонин
был всего лишь человеком и жил среди людей, он предска-
зал перед всеми своими учениками, что после его кончины
не только храм, где он служил, но и великие священные
храмы Сераписа превратятся в нечто темное и бесформен-
ное и изменят свое назначение, и что в прекраснейших на
земле местах воцарится зловещий и безвидный мрак, изве-
стный разве что в мифах. Время подтвердило правоту этих
слов — так все им реченное приобрело силу оракула.[71]

Из этого рода — ибо я не собираюсь, наподобие Гесио-
да, писать поэму под названием "Эойай" ("Перечень жен-
щин")[72] — словно от звезд, изошли многие истечения, ко-
торые рассеялись среди других философских родов, у кото-
рых философствование было искони укоренено в сердце, и
обогатили их. Большинство их много претерпело в судах,
как Сократ в царском портике.[73] Так презирали они день-
ги и ненавидели золото. Их философия заключалась в том,
что они носили философский плащ и постоянно поминали
имя Сосипатры. Евстафий также не сходил с их уст. Были
у этих философов и другие видимые признаки, а именно:
огромные холщовые сумки, набитые книгами, весившие
столько, что их можно было увезти лишь на нескольких
верблюдах. Эти книги они тщательно заучивали. В число
этих книг не входило ни одно сочинение древних филосо-
фов, но они включали завещания и их копии, а также де-
ловые контракты, к которым эти философы при своей тя-
желой и склонной к скитаниям и бедам жизни, по обыкно-
вению, относились с большим почтением. Итак, не было
ни одного из случившихся с ними после Сосипатры собы-
тий, которое бы она не предсказала с точностью оракула.
Называть имена этих людей у меня нет никакой необходи-
мости, потому что я собираюсь написать сочинение не о
посредственностях, а о мужах, поистине добродетельных.
Исключение можно сделать лишь для одного из сыновей
Сосипатры. Его звали Антонин, и о нем я недавно упоми-
нал. Он отправился в Александрию, а затем, восхитившись
Канобиком, предпочел поселиться в устье Нила и посвятил
всего себя служению богам и исполнению тайных ритуа-
лов. Он быстро достиг приближения к божественному, пре-
зрев свое тело, очистившись от страстей и усовершенство-
вавшись в мудрости, неведомой толпе. Об этом мне хоте-
лось бы рассказать подробнее. Он не занимался ни теур-
гией, ни расчетом явлений чувственного мира, хотя, воз-
можно, его подозревали в этом на основании император-
ских решений, направленных против данных занятий.[74]
Все восхищались самообладанием, стойкостью и твердо-
стью Антонина, и те, кто занимался у него в Александрии,
пришли к нему затем и на берег моря. Благодаря храму
Сераписа Александрия была словно некая священная все-
ленная: число тех, кто стекался в нее отовсюду, приближа-
лось к числу ее собственных граждан, и все они после того,
как выполняли ритуалы поклонения божеству, направля-
лись к Антонину, одни — по земле, другие — на судах, с
легкостью преодолевая трудности. Из удостоенных беседы
с ним те, которые обсуждали логические проблемы, обиль-
но и своевременно насыщались от него платоновой мудро-             472
стью, а другие, которые расспрашивали его о божествен-
ном, находили его похожим на безмолвную статую. Он ни-
чего не говорил им, но, устремив свой взор к небу, молча-
щий и недоступный ложился, и никто никогда не видел,
чтобы он с кем-либо легко вступал в разговор на эти темы.

Вскоре после этого был дан знак, что было в Антонине и
нечто более божественное. Ибо когда он еще не умер и не
покинул мир людей, было уничтожено почитание богов в
Александрии и в храме Сераписа. Но исчезло не только
почитание богов, но и сами здания, и все произошло, слов-
но в поэтических мифах, повествующих о победе гигантов.
Подобное рассказываемому в этих мифах претерпели и
храмы Канобуса. Произошло это, когда императором был
Феодосий, а Феофил[75] руководил непосредственными пре-
ступниками, напоминая Евримедонта, бывшего прежде
властителем буйных гигантов,[76] Евагрий был префектом
города,[77] а Роман командовал войсками в Египте.[78] Эти
люди, ополчившись на святилища, словно на камни и на
каменотесов, без всякого повода и без объявления войны
совершили на них набег и разрушили храм Сераписа. Они
победили, повоевав с храмовыми дарами, не встретив серь-
езного сопротивления и не вступив в открытый бой. В этом
смысле они с таким рвением сражались против статуй и
посвятительных даров, что не только одержали над ними
верх, но и взяли "в плен" (как захватывают в плен свою
добычу воры), а единственным их тактическим замыслом
было получше спрятать награбленное. Не смогли грабите-
ли унести только фундамент, потому что камни в основа-
нии храма Сераписа оказались очень тяжелыми и их было
нелегко сдвинуть. Разрушив и разорив все, эти "благород-
ные и отважные воины", обагрившие свои руки кровью, но
не пожелавшие очиститься, говорили после, что победили
богов и считали свое святотатство и нечестие достойными
восхваления.

Затем в эти священные места они привели так называе-
мых монахов, которые по виду были люди, но жили как
свиньи и открыто совершали тысячи преступлений, о кото-
рых невозможно даже и говорить. Но именно поэтому их и
считали благочестивыми — за то, что они презирали боже-
ственное. Ибо тогда любой одетый в черные одежды чело-
век, желавший публичных беспорядков, обладал тирани-
ческой властью: столь низко пало человечество в своих до-
бродетелях![79] Впрочем, об этом я рассказал в своей "Всеоб-
щей истории". Этих монахов поселили также и в Канобусе,
и здесь вместо подлинно сущих богов они заковали людей в
кандалы почитания рабов, причем рабов никчемных. Они
собирали кости и черепа преступников, казненных за мно-
гочисленные преступления по приговору гражданского су-
да, объявляли их богами, посещали места их захоронения
и считали, что становятся лучше, валяясь в грязи на их
могилах.[80] Люди, о которых я говорю, называют этих мер-
твецов "мучениками", некоторых из них — "диаконами" и
"посланцами", вымоленными у богов — этих гнуснейших
рабов, наказанных бичом, чей внешний облик был покрыт
шрамами, символами рабского достоинства.[81] Тем не ме-
нее, именно таких богов произвела тогда земля. Описан-             473
ные события укрепили славу Антонина как великого про-
рока, потому что он всем предсказывал, что святилища
превратятся в могилы.[82] Однажды великий Ямвлих (я не
отметил это в своем повествовании о нем), когда один
египтянин призвал Аполлона и тот, к удивлению всех при-
сутствовавших, явился, сказал: "Друзья мои! Это не чудо,
потому что перед нами — всего лишь призрак гладиатора".
Столь велико различие между умным созерцанием и раз-
глядыванием вещей посредством обманчивого телесного
зрения. Однако Ямвлих проникал своим взором лишь в
настоящее, тогда как Антонин мог предвидеть и грядущие
события, что подтверждает его сверхъестественные способ-
ности. Скончался Антонин в глубокой старости, легко и
безболезненно. Предсказанное же им разрушение святи-
лищ повергло в скорбь всех, кто обладает разумом.

О Максиме я уже упоминал ранее; но пишущему эти
строки удалось также лично видеть этого мужа. Сам еще
юноша, он видел Максима уже старцем и слышал его го-
лoc, подобный голосу гомеровских Афины и Аполлона. Да-
же зрачки его глаз были какими-то окрыленными; у него
была седая борода, а во взгляде выражалась необыкновен-
ная живость души. Максим представлялся очень гармо-
ничным и тем, кто его слушал, и тем, кто на него смотрел;
того, кто с ним общался, он поражал обоими своими каче-
ствами: и быстрым движением глаз, и резвым потоком
слов. Никто не осмеливался ему возражать; даже самые
искушенные и опытные молчаливо уступали и восприни-
мали его слова, словно произнесенные с треножника.[83]
Столь сладостным было обаяние его уст.[84] Максим проис-
ходил из знатного рода и владел внушительным состоянием.
У него было два сводных брата, которые мало известны
потому, что первым во всем был сам Максим, который
этим как бы мешал им добиться успеха. Ими были Клавди-
ан,[85] который обосновался в Александрии и преподавал
там, и Нимфидиан, ставший известным в Смирне софи-
стом.

Максим был одним из тех, кого насыщала мудрость
Эдесия. Более того, он удостоился чести стать учителем
императора Юлиана. Юлиан, после того, как все его родст-
венники были умерщвлены Констанцием (я рассказал об
этом более подробно в своем жизнеописании Юлиана) и
его род сильно поредел, был единственным, кто остался в
живых,[86] потому что из-за детского возраста и кротости
нрава к нему относились с презрением и не считали до-
стойным соперником. Юлиана опекали царские евнухи,
которые следили за тем, чтобы он стал твердым христиа-
нином. Но и в этих обстоятельствах Юлиан проявил вели-
чие своей природы. Он так хорошо запоминал наизусть все
их книги, что те даже злились на ограниченность своего
образования, потому что не знали, чему бы еще можно
было научить этого ребенка. Поскольку им уже больше
нечему было его учить, а Юлиану нечему было у них
учиться, он испросил у своего двоюродного брата[87] разре-
шение посещать занятия по риторике и философии. Кон-
станций, по воле бога, дозволил ему делать это, поскольку
решил, что будет лучше, если Юлиан станет проводить все
время с книгами и ничем другим не заниматься, нежели
будет вспоминать об участи своей семьи и помышлять об
императорской власти. Получив это разрешение, Юлиан,
в распоряжении которого находились огромные и разнооб-               474
разные средства,[88] сопровождаемый императорскими со-
глядатаями и копьеносцами,[89] отправился в путешествие и
посетил все те места, которые хотел. Так он появился в
Пергаме, привлеченный сюда славой о мудрости Эдесия.
Однако тот находился уже в очень преклонном возрасте, и
его тело страдало от болезней. Первыми и самыми способ-
ными из учеников Эдесия были Максим, о котором я те-
перь пишу, Хрисанфий из Сард, Приск Феспротийский
или Молоссийский и Евсевий из карийского города Минда.
Удостоенный чести войти в число его учеников, Юлиан,
который, несмотря на свой юношеский возраст, был не по
годам зрел, восхитился совершенством и боговидностью
цуши Эдесия и не хотел его покидать, но, жадно, с раскры-
тым ртом, словно те, которые, согласно молве, от укуса
змеи дипсады[90] испытывают сильную жажду, желал и
дальше впитывать его поучения и, чтобы уговорить Эде-
сия, отправил ему дары, достойные императора. Но Эдесий
не захотел принять эти дары и, призвав к себе юношу,
сказал ему: "Ты знаешь мою душу, поскольку немалое
время был моим учеником. Но ты видишь, сколь повреж-
ден теперь инструмент моей души, так что то, из чего он
был составлен и чем держался, теперь распадается. Но ес-
ли ты желаешь продолжать учиться, возлюбленное дитя
мудрости (это я узнал из знаков твоей души), ступай к
тем, которые являются истинными моими детьми: от них
ты обильно наполнишься разнообразной мудростью и нау-
ками. Посвященный в их мистерии, ты устыдишься того,
что рожден и называешься человеком.[91] Мне хотелось бы,
чтобы здесь присутствовал и Максим, однако он отправил-
ся в Эфес. То же самое мне хотелось бы сказать и о При-
ске,[92] но он уплыл в Элладу. Из моих учеников[93] здесь
остались Евсевий и Хрисанфий, и если ты будешь учиться
у них, то тем облегчишь мою старость".

Но даже выслушав эти слова, Юлиан не покинул фило-
софа, хотя и проводил теперь большую часть времени с
Евсевием и Хрисанфием. Хрисанфий душою был подобен
Максиму: вдохновенно постигал все, что связано с проро-
чествами, не стал глубоко заниматься математическими
науками и в других отношениях тоже проявлял характер,
близкий Максиму. Евсевий же в присутствии Максима из-
бегал тщательной отделки различных частей своей речи и
диалектических приемов и хитросплетений, но когда Мак-
сима не было, он светился, словно яркая звезда, блистая
светом столь же ярким, как и солнечный. Такая легкость и
изящество цвели в его речах. И хотя Хрисанфий тоже был
достоин похвалы и всяческого уважения, Юлиан более
преклонялся перед Евсевием. После своих объяснений Ев-
севий обычно добавлял, что предмет его диалектических
рассуждений и есть истинно сущее, тогда как волшебство и
магия, обманывающие чувства, иногда являются занятия-
ми вдохновенных чудотворцев, а иногда сводятся лишь к
тренировке некоторых материальных способностей. Боже-
ственнейший Юлиан, который часто слышал эти заключи-
тельные слова Евсевия, спросил как-то наедине Хрисан-
фия: "Если правда с тобой, любезный Хрисанфий, то от-
веть мне со всей ясностью, что означает этот эпилог объяс-
нений Евсевия?" И тот весьма глубоко и с разумением от-
ветил: "Ты поступишь мудро, если будешь допытываться
об этом не у меня, а у самого Евсевия". Выслушав это,                   475
Юлиан понял, как следует правильно поступать, и так и
сделал; Хрисанфия же за эти слова он стал считать божест-
венным. Во время следующей встречи Евсевий повторил то
же самое; Юлиан же смело спросил его, каков смысл этого
высказывания. И тогда Евсевий, выпустив на волю свое
красноречие и дав возможность беспрепятственно течь
благозвучному потоку своих слов, сказал: "Максим при-
надлежит к числу старейших и самых образованных уче-
ников. Благодаря величию своей души и превосходству ра-
зума, он отвергает любые логические исследования чудес-
ного и прибегает к какому-то похожему на сумасшествие
вдохновению. Недавно он созвал нас в храме Гекаты и
явил там много свидетельств своего дарования. Когда мы
вошли в храм и поклонились богине, Максим произнес:
"Садитесь, мои возлюбленные друзья, смотрите, что будет,
и вы увидите, насколько я превосхожу остальных". После
того, как Максим сказал это и мы сели, он возжег крупицу
ладана и стал читать про себя какой-то гимн. Его действия
оказались настолько успешными, что статуя богини сперва
начала улыбаться, а затем, казалось, и засмеялась. Мы все
были испуганы этим зрелищем, но Максим сказал: "Пусть
никто из вас не испытывает страха от этого явления, пото-
му что вслед за ним зажгутся светильники, которые богиня
несет в своих руках". Максим еще не кончил говорить, ког-
да светильники и в самом деле вспыхнули светом. Из хра-
ма мы уходили, восхищенные этим чудотворцем, действо-
вавшим, словно в театре. Но ты не должен доверять любо-
му из подобных явлений, как не доверяю им я, но прежде,
очистив разумом душу, рассматривать, насколько оно в
действительности велико". Когда божественнейший Юли-
ан это услышал, он произнес: "Что ж, будь здоров и зани-
майся своими книгами. Мне же ты показал именно то, что
я искал". Сказав так, он пошел и поцеловал в голову Хри-
санфия, а затем отправился в Эфес. Там он сошелся с Мак-
симом, крепко уцепился за него, словно повис на нем, и
непрерывно поглощал его совершенную мудрость. Максим
лично наставлял его, а также призвал к себе божествен-
нейшего Хрисанфия, и после этого они вдвоем смогли дол-
жным образом удовлетворить огромный интерес этого
юноши к данному виду знания.

Занятия Юлиана с философами продвигались успешно.
Как-то он услышал, что в Элладе есть некая более великая
мудрость, хранимая иерофантом богинь,[94] и сразу же от-
правился туда. Имя того, кто был тогда иерофантом, я на-
зывать не могу,[95] ибо он посвятил в таинства автора этих
строк. Он происходил из рода Эвмолпидов.[96] Именно он в
присутствии автора этого сочинения предсказал разруше-
ние храмов и гибель всей Эллады и ясно свидетельствовал,
что после него будет иерофант, не обладающий правом за-
нимать это место, потому что он будет посвящен для слу-
жения другим богам и принесет клятвы, что не станет слу-
жить в иных храмах, кроме тех, для которых его посвяти-
ли. Однако этот муж предсказывал, что такой человек ста-
нет иерофантом, хотя он не будет даже афинянином.
Столь велик был в нем дар предвидения, что этот необык-
новенный иерофант предсказал, что еще при его жизни
священные храмы будут повержены и придут в запусте-
ние, что тот другой иерофант будет жить, глядя на их раз-
валины и тем самым понесет наказание за свое чрезмерное
честолюбие, что почитание богинь прекратится незадолго              476
до смерти самого предсказателя и что тот, кто поступил
столь бесчестно, будет жить не дольше своего пребывания
в должности иерофанта и не достигнет глубокой старости.
Так оно все и произошло. Ибо после того, как иерофантом
стал гражданин Феспий, который руководил обрядами
Митры,[97] сразу же приключились многочисленные и не-
объяснимые беды. Некоторые из них я подробнее описал в
своей "Истории", о других же, изведенных на нас Божест-
вом, я расскажу здесь. Ибо тогда в Элладу со своими варва-
рами вторгся Аларих, легко пройдя через Фермопилы,
словно это был стадион или равнина, удобная для бега ко-
ней. Эти ворота Эллады открыло ему нечестие людей, оде-
тых в черное,[98] которые пришли вместе с Аларихом, и то,
что не соблюдались законы и ограничения, содержавшиеся
в правилах преемства иерофантов. Но все это случилось
позднее; я же рассказал об этих событиях, поскольку они
связаны с пророчеством.

В те же времена, о которых я говорю сейчас, Юлиан
сблизился с этим божественнейшим из иерофантов и жад-
но поглощал его мудрость. Вскоре он был вызван Констан-
цием, чтобы стать его соправителем, и возведен в ранг
цезаря.[99] Максим тогда оставался в Азии (Эдесий к тому
времени уже покинул этот мир) и постепенно возрастал во
всякой мудрости. Так с Юлианом произошло то, чего он не
желал, но на что его вынудили. В качестве цезаря он был
отослан в Галлию, не столько, чтобы править там, но, ско-
рее, чтобы погибнуть на своем посту правителя. Но не-
смотря на общее мнение промыслом богов он уцелел; хотя
Юлиан и скрывал от всех, что поклоняется богам, он по-
беждал всех именно благодаря своей вере. Он перешел
Рейн, разгромил и покорил все варварские народы, обитав-
шие за этой рекой, несмотря на те многочисленные загово-
ры и интриги, которые плелись против него, о чем я
написал подробнее в его жизнеописании. Юлиан вызвал из
Эллады упомянутого иерофанта и, исполняя вместе с ним
ритуалы, известные только им одним, вдохновился на
борьбу с тиранией Констанция. В его планы были посвяще-
ны Орибасий из Пергама[100] и некий Эвгемер, уроженец
Ливии, которую римляне на своем родном языке именуют
Африкой. Подробнее обо всем этом рассказано в моем со-
чинении о Юлиане. Освободившись от тирании Констан-
ция,[101] он отправил иерофанта обратно в Элладу, словно
какого-то бога, которого он обеспечил всем, что тот желал,
и отослал вместе с ним дары, достойные императора, и спе-
циальных лиц, которым поручил заботу о храмах Эллады,
Юлиан сразу же послал за Максимом и Хрисанфием. Он
отправил одно послание, предназначавшееся им обоим.
Они решили прибегнуть к богам, и, будучи мужами дея-
тельными и опытными, объединили для решения пробле-
мы все свои познания, интуицию и силу ума. Однако они
натолкнулись на знамения суровые и пугающие: эти мужи
хорошо поняли их смысл. Хрисанфием сразу же овладело
беспокойство, он поник взглядом и, покусывая язык, про-
изнес: "Мне не просто следует остаться здесь, любезный
Максим, но я должен укрыться ото всех". Однако Максим,
воспрянув духом, сказал: "Мне кажется, Хрисанфий, ты                477
забыл, чему нас учили, а именно, что эллины, особенно
хорошо воспитанные, не должны пасовать перед первыми
же трудностями, которые им встречаются на пути, но им
следует влиять на божественную природу до тех пор, пока
она не склонится на их сторону". Хрисанфий же возразил
ему: "Возможно, ты и обладаешь и способностью, и смело-
стью заниматься такими делами, но я не стал бы ничего
предпринимать против этих знамений". Сказав так, Хри-
санфий удалился. Максим же остался и стал делать все
возможное, покуда не добился результатов, которых он
желал. Хрисанфий же оставался неподвижнее статуи, ре-
шив не отступать от тех выводов, которые он сделал с са-
мого начала. Вскоре к Максиму стали стекаться чуть ли не
все жители Азии, в том числе и те, кто находился тогда у
власти или недавно покинул должность, и те, кто обладал
влиянием в городских советах. Демос также перегоражи-
вал подступы к дому Максима, сопровождая свои действия
прыжками и громким криком: демос так всегда поступает,
когда хочет добиться чьей-либо благосклонности. Более
того, у боковых дверей дома, ведущих в покои его жены,
всегда толпились женщины, восхищенные ее счастьем и
просящие ее не забывать о них. Собственные ее познания в
философии были такими, что по сравнению с ней Максим,
казалось, и плавать[102] не умеет, и алфавита не знает.
Итак, Максим, которым восхищалась вся Азия, отправил-
ся на встречу с императором; Хрисанфий же оставался на
месте. В это время ему во сне явился бог и, как он сам
позднее рассказывал автору этих строк, сказал ему следу-
ющее:

Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные
внемлют.[103]

Итак, Максим в сопровождении многочисленных по-
клонников отправился в Константинополь, и вскоре после
прибытия он засиял там во всей своей славе. И император,
и его подданные — все обращались к Максиму, который ни
ночью, ни днем не делал ни для кого из них исключения:
они постоянно спрашивали богов обо всем, что с ними про-
исходило. В результате Максим стал тяготить придворных;
он перешел к ношению одежд более роскошных, чем подо-
бает философу, и в обращении становился все более не-
приятным и своенравным. Император, однако, ничего об
этом не знал. Затем по настоянию императора решили по-
слать и за Приском. Максим же продолжал настаивать на
том, чтобы приехал также и Хрисанфий. В результате при-
звали обоих: Приска из Эллады, Хрисанфия из Сард, что в
Лидии. Божественный Юлиан столь нуждался в общении с
этим последним мужем, что написал обоим, как своим
лучшим друзьям, умоляя их, словно богов, прийти и жить
с ним. В отношении Хрисанфия Юлиан поступил еще и вот
как. Зная, что у него есть жена по имени Мелита (автору
этих строк она приходилась двоюродной сестрой), к кото-
рой Хрисанфий относился с большим уважением, Юлиан
удалился в свои покои и, втайне от всех, собственноручно
написал этой женщине письмо, в котором всячески просил
ее убедить своего мужа не отказываться от поездки. Затем
Юлиан попросил дать ему письмо, уже написанное для
Хрисанфия, сложил их и вместе запечатал, чтобы при от-
сылке они выглядели как одно письмо.[104] Кроме того, он
передал также огромное количество устных посланий, ко-
торое, по его мнению,
      ...преклонить поможет высокую душу Пелида.[105]

Приск откликнулся на эти просьбы[106] и, придя, вел се-
бя весьма благоразумно. И хотя у него было немало почи-            478
тателей, Приск жил тихо, оставаясь словно недвижимым,
и не вызывал зависти у придворных; напротив, он стойко
переносил презрение к себе со стороны последних и отно-
сился к возникавшим конфликтам по-философски.

Хрисанфий же не попался даже в такие хитро расстав-
ленные сети, но опять испросил волю богов, и поскольку
она не изменилась, а он всегда ей повиновался то написал
императору, что в его же интересах, если он, Хрисанфий,
останется в Лидии, тем более что об этом говорят и боги.
Юлиан отнесся к отказу Хрисанфия с подозрением, однако
назначил его и его жену верховными жрецами Лидии, по-
ручив им контроль за прочими жрецами. Сам же Юлиан
спешно собирался тогда на войну с Персией. Максим и
Приск сопровождали его в этом походе,[107] в который от-
правились также и другие софисты, так что их собралось
огромное множество. Они представляли из себя толпу бах-
валившихся и исполненных гордости людей, поскольку
сам император заявил о своей близости к ним. Но когда все
предприятие, на которое возлагали столько великих и
светлых надежд, неожиданно закончилось прахом и пре-
вратилось в бесформенные руины, и удача выскользнула у
них из рук, о чем я подробнее рассказал в своем жизнеопи-
сании Юлиана, императором стал Иовиан,[108] который
продолжал относиться к этим мужам с почтением. Затем
очень быстро и неожиданно он последовал за своим пред-
шественником[109] (хотя, конечно, последний удостоился
более высокого удела[110]), и трон наследовали Валентини-
ан и Валент.[111] После этого Максим и Приск были аресто-
ваны, и на этот раз приглашения очень отличались от тех,
что посылал им Юлиан. Ибо те приглашения напоминали
скорее панегирики и излучали почтение к философам; в
этих же, несмотря на обещания, была видна угроза: столь
откровенно и явно бесчестными они были. Приск, однако,
ничего дурного не претерпел, ибо как только свидетели
подтвердили, что он — муж добродетельный и вел себя
достойно, ему позволили уехать в Элладу. В то время ав-
тор этих строк проходил курс наук и был ребенком, при-
ближающимся к возрасту эфеба. Что же касается
Максима, то, поскольку многие высказывались против не-
го и публично в театрах, и лично императору, несмотря на
его достоинства, было решено подвергнуть его наказанию.
Причем, выбрали самое суровое из всех возможных. Они
решили взыскать с него сумму столь большую, что этот
философ никогда даже не мог о ней слышать (они подозре-
вали, что он владеет имуществом всех философов); затем
решение пересмотрели, поскольку сочли, что сумма слиш-
ком мала. Максима отослали в Азию собирать деньги для
уплаты, и то, что он при этом претерпел, не сравнится ни с
какой трагедией, и не найдется ни одного оратора, способ-
ного поведать о том, каким несчастьям он подвергся. Даже
пресловутое персидское "корыто"[112] и тяжелый мотыжный
труд женщин племени артабров[113] не идут ни в какое срав-         479
нение с теми муками, которые выпали на долю Максима.
Его удивительная жена была с ним и сильно горевала о
страданиях Максима. И поскольку конца страданиям не
было, наоборот, они все возрастали, Максим сказал ей:
"Жена моя, купи яду, дай его мне и освободи меня". Жен-
щина купила яд и пришла с ним к мужу. Максим попросил
ее дать ему яд, чтобы он выпил его. Но она опередила мужа
и сама выпила первой. Когда она умерла, родственники ее
похоронили. После этого Максим не стал пить яд.

Теперь же я постараюсь употребить все мое красноре-
чие и все слова, которые используют поэты, чтобы расска-
зать о поступках Клеарха.[114] Он происходил из богатой
феспротийской семьи и снискал себе прекрасную репута-
цию, когда в империи изменилось положение дел. Когда
Валентиниан отбыл на запад,[115] император Валент под-
вергся огромной опасности, которая угрожала не только
его власти, но и самой жизни: против него с огромными и
неисчислимыми силами восстал Прокопий и со всех сторон
обложил его, чтобы взять в плен.[116] Клеарх в то время был
правителем всей Азии и его власть простиралась от Геллес-
понта через Лидию и Писидию до Памфилии. Своим уп-
равлением он снискал всеобщую любовь, но подверг себя
большой опасности: он открыто поссорился с префектом
претория,[117] так что император не мог не знать об этой
ссоре. Префекта звали Саллюстий,[118] и при правлении им-
ператора Юлиана он стал широко известен благодаря со-
вершенству своей души. Тем не менее, Клеарх выставлял
на посмешище его старческую вялость и называл его Ни-
кием.[119]

И действительно, в те времена Саллюстий уже раз-
мышлял только о воспитании и укреплял душу чтением и
копанием в исторических фактах.

Когда восстание было подавлено и дела пришли в поря-
док, Валент стал испытывать такое восхищение Клеархом,
что не просто отозвал его с прежней должности, но назна-
чил на более высокий пост, сделав его проконсулом всего
того, что называется Азией теперь. Эта территория про-
стирается от морского побережья в районе Пергама, вклю-
чая и внутренние районы, вплоть до Карий. Гора Тмолос
является ее границей по направлению к Лидии. Азия —
самая славная из всех областей и она не подчиняется пре-
фекту претория. Однако так продолжалось до последних
событий, приведших все в замешательство.[120]

Но в то время, о котором я рассказываю, в Азии, нахо-
дившейся под управлением Клеарха, был полный порядок.
Он обнаружил, что Максим подвергается пыткам и еле их
выдерживает. О случившемся за тем следует говорить не
иначе, как о божественном деле, ибо столь удивительное
событие невозможно приписать никому другому, кроме бо-
га. Ибо всех солдат, назначенных для того, чтобы подвер-
гать наказаниям Максима, Клеарх разогнал своей вла-
стью; он освободил философа из оков, позаботился о его
измученном теле и сделал своим сотрапезником. Клеарх
откровенно рассказал обо всем этом императору, так что
тот не только изменил свое мнение о Максиме, но и усту-
пил всем просьбам Клеарха. Он снял с должности Саллю-
стия и назначил префектом претория Авксония.[121]

На солдат, которые мучили Максима, и тех, кто его                  480
обкрадывал и оскорблял, Клеарх наложил соответствую-
щее наказание и штраф, так что у всех на устах была мол-
ва о том, что он для Максима — словно второй Юлиан.
Затем Максим несколько раз произносил публично речи,
но, поскольку он не годился для зрелищных выступлений,
снискал небольшую славу. Так продолжалось до тех пор,
пока Максим снова не обратился к философским занятиям.
Он вернул свое имущество, которое различными путями
было украдено у него, и очень скоро стал таким же бога-
тым, как тогда, когда он прибыл ко двору Юлиана. Затем
Максим, как выдающийся человек, посетил Константино-
поль, где все отнеслись к нему с благоговением, видя, что
удача к нему вернулась.[122] Он даже отважился заняться
безвредным видом теургии, и здесь также снискал себе
славу. Но широкая известность Максима вновь вызвала
недовольство им. В среде придворных возник заговор про-
тив императоров и они обратились с вопросом к своему
собственному оракулу (не всякий поймет, о чем я говорю).
Когда же тот ответил очень невнятно, они обратились к
Максиму с просьбой его растолковать, не посвящая его в
свои планы, словно бы оракул им дал Максим. Они очень
хотели понять смысл изречения яснее. Ибо все тогда виде-
ли, что только Максиму известна воля богов, сколь бы не-
ясной она не представлялась другим людям. Максим сосре-
доточился на изреченном, исследовал его и верно увидел
скрытый смысл слов, поскольку все изреченное было ис-
тинным, и рассказал об этом еще более истинно, чем про-
роки, а именно, что они погибнут вместе с тем, кто расска-
жет им о смысле оракула (он имел в виду себя), а с ними —
и другие люди, не только те, кто причастен к заговору, и
что многие будут несправедливо наказаны. Затем из глу-
бин [души] он возвестил: "После всеобщего и разнообраз-
ного истребления людей, в котором мы станем жертвами,
император умрет необычным образом и не удостоится ни
погребения, ни надгробия". Так оно в действительности и
случилось. Подробно об этом я написал в своей "Всеобщей
истории". Вскоре заговорщиков стали арестовывать; их по-
всюду хватали и обезглавливали, словно кур во время ка-
кого-нибудь праздника или застолья. Арестовали также и
Максима, которого привели в Антиохию, где в то время
находился император.[123]

Но им было стыдно убить его, поскольку на суде Мак-
сим отрицал все возведенные на него обвинения и разобла-
чил тех, кто его схватил, а также потому, что он точно
предсказал все, что теперь происходило. Поскольку в лице
Максима они наказывали бога, то его отослали в Азию с
неким Фестом,[124] кровожадным человеком с душою мяс-
ника, почтив Азию столь ужасной личностью. Появив-
шись, Фест стал повсюду рассылать свои приказы и caм
следил за их исполнением, вводя везде свойственный его
животной и неистовой душе кровавый способ управления.
Он казнил многих, как виновных, так и безвинных, и в их
числе — великого Максима. Так сбылось это пророчество
и другая его часть тоже исполнилась. Ибо император в ве-
ликой битве со скифами исчез каким-то странным обра-
зом, так что даже не нашли ни одной его косточки для
погребения.[125] Ко всему этому божество[126] прибавило и           481
еще более великое событие. Ибо тот самый Фест (автор
этих строк сам присутствовал при этом) был отстранен от
должности и, нанеся визит только что ставшему императо-
ром Феодосию, удалился прочь (он женился, взяв жену из
Азии, и справил свадьбу, роскошью достойную тирана).
Открыто кичась своим богатством и похваляясь тем, что
легко отделался от обвинений в своей адрес, Фест решил
устроить роскошный пир, пригласив на него высших долж-
ностных лиц и знать. Был третий день после январских
календ, как их называют римляне, и все приглашенные
поблагодарили Феста и обещали быть. Затем Фест пошел в
храм богинь Немезид,[127] хотя он никогда не испытывал
никакого почтения перед богами и казнил своих жертв
именно за поклонение богам.

Когда Фест вошел и обратился к присутствовавшим
там, на него снизошло видение, и когда он говорил о нем,
на лице его были слезы. Видение же было вот какое: Мак-
сим набросил ему на шею петлю и потащил его в аид, что-
бы предстать на суд перед Плутоном. Присутствовавшие в
храме содрогались от ужаса и рыдали, когда слышали рас-
сказ о всей жизни этого человека. Затем они заставили его
обратиться к богиням с молитвой. Фест послушался их и
стал молиться. Но когда он вышел из храма, то поскольз-
нулся на обоих ногах и упал на спину, не издав при этом
ни звука. Феста отнесли домой, где он тотчас умер, и это
сочли лучшим из дел Провидения.

О Приске я упоминал уже не раз, когда этого требовала
необходимость. Так, я сказал, откуда он был родом. Но о
его характере следует рассказать отдельно. Он был скрыт-
ным, сдержанным и глубокомысленным, обладал отличной
памятью. Приск знал все учения древних, и они всегда
были у него на устах. Видом он был красив и высок, но мог
показаться необразованным, поскольку его трудно было
вовлечь в беседу. Свои убеждения Приск оберегал, словно
сокровище, и о тех, кто болтал о своих взглядах, обычно
отзывался как о мотах. Он говорил, что побежденный в
философских диспутах не становится от этого лучше, но,
воюя с истиной, раздражается от своих болезненных и чес-
толюбивых наклонностей, становится более диким и, в
конце концов, повреждаясь умом, начинает ненавидеть и
литературу, и философию. Поэтому Приск всегда воздер-
живался от споров. Он вел себя неторопливо и отчасти да-
же надменно, причем не только когда общался с друзьями
и учениками, но был таким всегда, от юности до глубокой
старости. Хрисанфий часто рассказывал автору этих строк,
что Эдесий отличался общительным и приятным для всех
людей характером. После философских дискуссий он
обычно ходил на прогулку по Пергаму в сопровождении
лучших своих учеников. Как учитель, Эдесий взращивал в
своих учениках чувство гармонии и заботы о человечестве,
когда он видел, что они ведут себя непристойно и заносчи-
во, гордясь своими познаниями; и когда они возносились
на крыльях, хотя и очень тонких, выше Икара, Эдесий                 482
аккуратно сбрасывал их вниз, но не в море, а на землю, к
людям. Обучая так, он и сам, встречая какую-нибудь торг-
овку овощами, был рад видеть ее и останавливался, чтобы
поговорить с ней о ценах, о том, какой доход приносит ее
лавка и даже о том, как выращивать овощи. Точно так же
он вступал в разговор, когда встречал ткача, кузнеца или
плотника. Разумнейшие из его учеников быстро освоили
эту манеру поведения, особенно Хрисанфий и те, кто был к
нему близок.

Один Приск не разделял пристрастия своего учителя,
но называл его предателем достоинства философии, чело-
веком, знающим лишь жалкие словечки, сильно действую-
щие на душу, но совершенно негодные для дел. Имея такой
нрав, даже после смерти Юлиана Приск вел себя безуко-
ризненно. Обогатив многими нововведениями своих уче-
ников, которые, словно корибанты, страстно неслись за его
мудростью, оставаясь при этом всегда и везде скрытным и
высмеивающим человеческие слабости, достигнув глубо-
кой старости (ему было за девяносто лет), в то время, когда
в Элладе разрушались храмы, Приск покинул этот мир. В
то время трагически лишились жизни и многие другие, а
иные пали от руки варваров. Среди последних был Проте-
рий, уроженец острова Кефалинии, помянуть которого яв-
ляется делом прекрасным и благим. Автор этих строк знал
также и Гилария, уроженца Вифинии, жившего и соста-
рившегося в Афинах. Несмотря на необразованность, он
выказывал такую мудрость в рисовании, что, казалось, в
его руках ожил сам Евфранор. Автор этих строк безмерно
восхищался этим мужем и любил его более других за кра-
соту портретов, которые он рисовал. Тем не менее, даже
Гиларий не смог избежать всеобщих бедствий: варвары[128]
схватили его и за пределами Афин (он жил около Корин-
фа) и обезглавили вместе с прислугой. Более подробно об
этих событиях, происшедших, видимо, по воле бога, я еще
расскажу в своей "Всеобщей истории", но это будет сделано
в общем, так чтобы было ясно и интересно всем, без упоми-
нания конкретных людей. Здесь же, как того требует мое
повествование, я рассказал об отдельных людях.

Юлиан Каппадокийский, софист, находился в цвету-
щем возрасте во времена Эдесия. В Афинах он был словно
тиран, ибо вся молодежь стекалась к нему отовсюду, почи-
тая этого мужа за его красноречие и величие человеческой
природы. Были в то время и другие прикоснувшиеся к кра-
соте и достигшие такой же известности: Апсин Лакедемон-
ский, прославившийся как учитель риторики, Епагаф и
прочие. Но Юлиан превосходил всех своим природным та-
лантом, так что тот, кто следовал сразу за ним, был намно-
го его хуже. Учеников у него было много и приходили они,
так сказать, отовсюду; когда же они рассеивались в разные
стороны, то все ими восхищались, где бы они не останавли-
вались. Среди них выделялись божественнейший Проере-                 483
сий, Гефестион, Епифаний из Сирии и Диофант Араб. Хо-
рошо также упомянуть и о Тускиане, ибо он тоже был уче-
ником Юлиана, однако о нем я уже рассказывал в своем
сочинении о правлении императора Юлиана. Автор лично
видел дом Юлиана Каппадокийского в Афинах. Дом этот
был маленький и простой, однако от него, словно от храма,
исходил дух Гермеса и муз. Этот дом Юлиан завещал Про-
ересию. В этом доме были сделаны изображения тех из
учеников Юлиана, которыми он наиболее восхищался;
был здесь также амфитеатр, внешним видом напоминаю-
щий общественные театры, но меньше, чтобы его размеры
подходили для дома. Ибо в те времена в Афинах между
гражданами города и учащейся молодежью была такая
вражда,[129] что город впервые после древних войн почувст-
вовал за своими стенами опасность. В результате ни одно-
му софисту не позволили ходить в город и выступать перед
публикой, так что они были вынуждены ограничить свою
деятельность выступлениями в частных амфитеатрах и
здесь проводили занятия с учениками. Так они избежали
опасности для своей жизни и могли, не рискуя, получать
одобрение и похвалу за свое красноречие.

Хотя я и многое опускаю, но об одном случае, ярко де-
монстрирующем образованность и разумность Юлиана,
следует рассказать особо. Случилось так, что самые де-
рзкие из учеников Апсина одержали верх над учениками
Юлиана в одной из потасовок во время междоусобной вой-
ны,[130] которую они вели друг с другом. После того, как
победители пустили в ход тяжелые спартанские руки,[131]
угрожая жизни своих жертв, они еще подали на них в суд,
словно бы были потерпевшей стороной. Дело дошло до суда
проконсула,[132] который, проявив строгость и суровость,
приказал арестовать вместе с обвиненными и их учителя,
и так все они оказались в цепях, словно посаженные за
убийство. Однако проконсул, как римлянин, кажется, не
был человеком необразованным или воспитанным в грубой
и лишенной искусств обстановке. Итак, Юлиан присутст-
вовал в суде не по своей воле. Апсин также был там, но
пришел не принудительно, а добровольно, чтобы помочь
истцам. Все было готово для слушания дела, и истцам было
позволено начать.

Руководителем бесчинных спартанцев был некий Фе-
мистокл, афинянин, виновный во всех происшедших бе-
дах; он был запальчивым и дерзким и своим поведением
порочил славное имя, которое носил. Проконсул, сурово
взглянув на Апсина, сразу сказал ему: "Тебе кто приказал
сюда явиться?" Тот ответил, что пришел, потому что бес-
покоится за своих детей. Проконсул понял его скрытое на-
мерение и ничего не сказал. Затем привели несчастных
заключенных. С ними находился их учитель. Волосы у них
были острижены, тела ослабели, так что даже судье они
показались жалкими. Когда истцам было предоставлено
слово, Апсин начал говорить, но проконсул прервал его,
сказав: "Римляне этого не допускают; тот, кто первым про-
изнес обвинение, должен выступать с обвинительной
речью и во второй раз". Из-за неожиданности такого реше-
ния возможности подготовить речь не было. Первым обви-               484
нение произнес Фемистокл, поэтому и теперь говорить
должен был он. Предчувствуя это, Фемистокл побледнел,
губы у него затряслись; он украдкой смотрел на своих то-
варищей и шептался с ними о том, что следует делать. Ибо
они пришли в суд, готовые лишь поддерживать речь своего
учителя восклицаниями и аплодисментами. Поэтому в су-
де воцарилась полная тишина и смущение: молчали все,
смущение же испытывала обвинительная сторона. Тогда
Юлиан тихо и учтиво попросил: "Разреши мне выступить".
На это проконсул сказал: "Ни один из вас, учителей, у
которых есть приготовленные речи, говорить не будет;
также и ученики не будут вам хлопать. Сегодня вы узнае-
те, сколь совершенно и чисто римское правосудие. Снача-
ла пусть Фемистокл выступит с обвинением, а после него в
защиту выступит тот, кого ты считаешь лучшим". Но из
обвинителей никто выступить нс смог, и Фемистокл опозо-
рил свое имя. Затем, когда проконсул спросил, есть ли кто-
нибудь, кто может возразить на первую обвинительную
речь, софист Юлиан сказал ему: "Проконсул, твое превос-
ходное правосудие сделало из Апсина Пифагора, который,
хотя с трудом, но успешно, обучил своих учеников молча-
нию. В древности Пифагор (как тебе это хорошо известно)
наставлял этим своих слушателей вести себя по-пифаго-
рейски. Но если ты позволишь теперь одному из моих уче-
ников выступить с защитительной речью, то прикажи
снять оковы с Проересия, и ты сможешь сам решить, какое
образование лучше: аттическое или пифагорейское".

Проконсул милостиво разрешил сделать это, как сооб-
щил о том автору этих строк Тускиан,[133] присутствовав-
ший на суде, и из рядов ответчиков вышел Проересий, уже
без оков. Его учитель обратился к нему, не громко и без
крика, как обычно делают те, кто вдохновляет и настраи-
вает атлетов на борьбу за венки, но все же весьма проник-
новенно: "Говори, Проересий! Пришло время говорить". И
Проересий произнес некое вступление. Тускиан не запом-
нил его, но пересказал мне его смысл. Начав, он бегло опи-
сал их страдания и в то же время произнес похвалу учите-
лю. В этом вступлении Проересий пожаловался лишь один
раз, когда заметил, что проконсул поступил поспешно,
когда, не имея достаточных доказательств их вины, под-
вергнул их наказанию и заставил терпеть такие муки.
Слушая, проконсул наклонил голову, охваченный восхи-
щением перед убедительностью аргументов Проересия, ве-
сомостью его слов, складностью и благозвучием его речи.
Хотя все хотели выразить вслух свои похвалы в адрес Про-
ересия, однако сидели тихо, словно на то был знак свыше,
так что в суде царило таинственное молчание. Затем Про-
ересий перешел ко второму вступлению и произнес следу-
ющее (эти слова Тускиан запомнил):

"Если несправедливые могут обвинить и их обвинению
верят прежде, чем выслушают защиту, то так и быть,
пусть наш город покорится Фемистоклу!" Тут проконсул
вскочил со своего места, и, встряхнув своей отороченной
пурпурной каймой одеждой (римляне называют ее "тебен-
нос"[134]), этот строгий и суровый судья, словно юноша, стал
аплодировать Проересию. Аплодировать стал и Апсин, хо-               485
тя и нехотя, однако с истиной не поспоришь. И лишь один
Юлиан заплакал. Проконсул приказал освободить всех об-
виняемых, а из обвинителей — только одного учителя, а
затем всыпал спартанскими бичами Фемистоклу и его ла-
концам, чтобы они помнили и об Афинах. Широко извест-
ный и почитаемый своими учениками, Юлиан скончался в
Афинах, дав тем самым хорошую возможность посоревно-
ваться на его похоронах в эпитафиях.[135]

О Проересии я достаточно рассказал выше, а более под-
робно — в своих исторических сочинениях. Теперь же са-
мое время перейти к тщательному показу того, что я дей-
ствительно знаю о нем и чего я был удостоен услышать из
его бесед и поучений. Как к учителю, я испытываю к этому
человеку чувство огромной, возвышающейся до небес бла-
годарности; но даже эта благодарность ничтожна пред той
дружбой, которой Проересий одаривал автора этих строк.
В возрасте шестнадцати лет автор этой книги приехал из
Азии в Европу, в Афины. Проересию тогда, как он сам
говорил, исполнилось восемьдесят семь лет. Даже в этом
возрасте волосы его были курчавыми и очень густыми, хо-
тя часть из них поседела и напоминала морскую пену. Си-
ла его красноречия была столь великой, а юная душа так
поддерживала его изможденное тело, что автор этих строк
считал Проересия нестареющим бессмертным существом и
относился к нему, как к богу, который является людям сам
и без всяких церемоний. Случилось так, что я прибыл в
Пирей в час первой стражи и, заболев в дороге, чувствовал
себя очень плохо: у меня была сильная горячка. В этот час
ночи, прежде нежели выполнить все, что было обычно
принято (корабль был афинский, и у входа в порт такие
корабли, как правило, ожидали многочисленные вербов-
щики учеников для своих школ), капитан повел корабль
прямо в Афины.[136]

Тогда как другие пошли сами, автор этих строк ходить
не мог, поэтому его по очереди несли на руках и так в
конце концов доставили в город. Была глубокая ночь того
времени года, когда солнце, склоняясь к югу, делает ночи
длиннее. Ибо оно уже вошло в созвездие Весов.[137] Ночная
охота откладывалась.[138] Всю эту толпу учеников, капи-
тан, старый знакомый Проересия, постучав в двери, ввел к
нему в дом. В то время, когда велись войны за одного или
двух учеников, количество вновь пришедших оказалось
таким, что смогло бы удовлетворить запросы всех софисти-
ческих школ сразу. Одни из этих юношей выделялись кре-
постью тела, другие — богатством; были и те, кто не выде-
лялся ничем. Единственным же богатством автора этих
строк, который находился тогда в жалком состоянии, было
то, что он знал наизусть множество книг древних. Весь дом
наполнился весельем, туда и сюда забегали какие-то муж-
чины и женщины; одни из них просто смеялись, другие
подвергали юношей всяким насмешкам. Проересий в этот
час послал за некоторыми из своих родственников, прика-
зав им принять вновь прибывших. Сам он был уроженцем                486
Армении, тех ее областей, которые примыкают к Персии, а
родственников его звали Анатолий и Максим. Они попри-
ветствовали вошедших, проводили в комнаты для гостей, а
затем — в баню, и все им показали. В это время старые
ученики осыпали новичков шутками и посмеивались над
ними.[139] Помывшись, вновь прибывшие прошли дальше,
автор же этого сочинения, которому становилось все хуже,
был всеми оставлен. Он не видел ни Проересия, ни Афин и
хотел лишь спать. Тем временем его окружили земляки из
Лидии, которые решили о нем позаботиться. И так как
люди считают тех, кто покидает этот мир в расцвете юно-
сти, достойными самого большого восхищения, то об авто-
ре стали говорить много всяких лживых глупостей и моро-
чить тем самым друг другу головы, так что вскоре всеми
овладела скорбь, как будто в самом деле случилось боль-
шое несчастье. А некий Эсхин, не афинянин, потому что
его родиной был Хиос, сгубивший многих, не только тех,
кого ему отдавали на лечение, но и тех, на кого он просто
смотрел, стоя посреди окруживших меня земляков, ска-
зал, как мне потом стало известно, следующее: "Несите его
ко мне, чтобы я позаботился о теле этого умирающего".
Ибо Эсхину разрешали губить тела умерших.[140] Затем он
при помощи каких-то инструментов раскрыл мне губы и
положил в них лекарство, о чем много времени спустя сви-
детельствовал бог. Итак, Эсхин положил лекарство в рот
автору данного сочинения, и желудок у него сразу "очи-
стился".[141] Он открыл глаза и узнал своих земляков. Этим
поступком Эсхин похоронил свои прошлые ошибки и при-
обрел уважение и того, кого он спас от смерти, и тех, кто
весьма обрадовался этому спасению. Ставший таким ува-
жаемый человеком, Эсхин вернулся на Хиос, хотя ему
пришлось ожидать долго следующего случая, где он мог бы
показать силу своей медицины. Спасенный же им стал хо-
рошим другом спасителю.

Божественнейший Проересий, еще ни разу не видев ав-
тора этих строк, уже много горевал о нем, и, как только он
узнал о его необъяснимом и неслыханном спасении, послал
за своими лучшими и способнейшими учениками и за те-
ми, кто славился силой рук, сказав им: "Я очень волновал-
ся за этого юношу, который спасся, хотя и не видел его ни
разу. Я сильно страдал, когда он находился при смерти.
Теперь, если вы хотите обрадовать меня, ведите его для
очищения в баню, но воздержитесь от всех насмешек и
шуток и оберегайте[142] его так, словно это мой сын". Все
было именно так, и автор рассказал о случившемся тогда
очень подробно. Сам же он считает, что во всем случив-
шемся с ним видна рука провидения, поэтому в рассказе о
делах Проересия он постарается не упустить ничего истин-
ного, крепко помня слова Платона о том, что истина и
богов, и людей одинаково ведет к благу.[143]

Телесная красота Проересия была такой (моему пове-
ствованию следует вновь вернуться к нему), что, несмотря
на то, что он был уже старым, можно было усомниться,
обладает ли кто подобной красотой даже в расцвете сил, и
оставалось лишь удивляться, что, имея высокий рост, он                487
блистал столь совершенной во всех отношениях красотой
тела. Проересий был таким высоким, что в это отказыва-
лись верить, пока не убеждались, что это действительно
так. Его рост, кажется, составлял девять футов, так что он
смотрелся колоссом даже среди самых высоких из живших
тогда людей. Когда он был еще молодым, судьба вынудила
его покинуть Армению и перебраться в Антиохию. Он не
хотел сразу ехать в Афины, ибо страдал от недостатка
средств; Проересий был благородного происхождения, но в
деньгах ему не везло. В Антиохии он поспешил к Ульпиа-
ну,[144] который был в этом городе преподавателем ритори-
ки, и сразу вошел в число его первых учеников. Немалое
время пробыв учеником Ульпиана, Проересий поехал в
Афины к Юлиану, где снова стал первым. С ним был Гефе-
стион, его преданный друг, с которым они сообща боролись
с бедностью и стремились быть первыми в риторике. Гима-
тий и трибоний[145] были у них одни на двоих, и более ниче-
го из одежды не было. Они имели также три или четыре
коврика, утративших от времени свой первоначальный
цвет и плотность. Поэтому друзья были как бы два челове-
ка в одном, словно мифический Герион, о котором говорят,
что он состоял из трех тел. Так и наши герои были двое в
одном, потому что, когда Проересий появлялся на людях,
Гефестион, спрятавшись среди ковриков, лежал и изучал
риторику. То же самое делают и Проересий, когда Гефести-
он выходил на улицу. В такой нужде они жили.

Юлиан был расположен душой к Проересию; ему всегда
было приятно слушать его, и он преклонялся перед вели-
чием его природы. Когда Юлиан ушел из жизни и Афины
захотели избрать учителя риторики, который стал бы ему
достойным преемником, претендентов на это почетное для
софиста место оказалось так много, что их собралась целая
толпа, неподдающаяся никакому описанию. Но когда все,
кто выбирал, изъявили свое мнение, то были выбраны и
назначены Проересий, Гефестион, Епифаний и Диофант,
также Сополид, человек из презренного и бедного сосло-
вия, и Парнасий, происходивший из простонародья. В со-
ответствии с римскими законами, в Афинах было много
как риторов, так и их слушателей. Когда избрали этих му-
жей, стало очевидным, что софисты из простонародья яв-
ляются таковыми лишь по названию, и их власть стала
ограничиваться стенами комнат, где они преподавали, и
кафедрой, на которой они сидели. Весь же город обратился
к более способным учителям, и не только этот город, но и
все народы, живущие под управлением римлян. Целью
этих мужей была не просто риторика, но образование при
помощи риторики всех народов. Епифанию посылал своих
учеников Восток,[146] Диофанту — Аравия; Гефестион же,
по внушению Проересий, покинул Афины и общество лю-
дей. К самому Проересию приезжали ученики с Понта и
окрестных областей, восхищенные этим столь благим му-
жем. Присылали ему учеников вся Вифиния, Геллеспонт и
области за Лидией, то есть то, что теперь называется
Азией, вплоть до Карии и Ликии, и границей чему служит              488
Памфилия и Тавр. Весь Египет тоже стал его личным вла-
дением как учителя риторики, а также и страна, лежащая
за Египтом по направлению к Ливии и являющаяся пред-
елом известных и населенных земель. Об этом я рассказы-
ваю в самых общих словах, так как, если говорить точнее,
были у него несколько юношей и из других народов, ибо
существовал обычай переходить от одного учителя к дру-
гому, иногда же ученики, давая неверные сведения о своей
национальности, шли не к тому учителю, какому предназ-
начались.

Однако против огромного природного дара Проересия
образовался большой и мощный заговор всех других софи-
стов, которые оказались столь сильны, что, подкупив про-
консула, смогли изгнать Проересия из Афин и, таким об-
разом, забрать в свои руки управление делами, связанны-
ми с риторикой. Но после этого изгнания, в котором он
испытал крайнюю бедность, Проересий, подобно Писист-
рату,[147] вернулся обратно. Однако Писистрат был богат,
тогда как Проересий жил только своим красноречием,
словно гомеровский Гермес, когда он вел Приама к палат-
ке Ахилла в окружении его врагов. Эта удача вернулась к
Проересию при новом проконсуле, который был моложе
предыдущего; узнав о случившемся, он пришел в негодо-
вание. В результате, как говорит пословица, "черепок пе-
ревернулся",[148] и, с дозволения императора, Проересию
разрешили вернуться в Афины. Но враги во второй раз,
словно змеи, свернулись, сжались в клубок и подняли свои
головы, готовые вновь строить против него интриги. Поку-
да они занимались своим заговором, друзья Проересия за-
ранее узнали о его возвращении, и когда он приехал (точ-
ное описание всех этих событий дал мне свидетель, Туски-
ан Лидийский, который, если бы не было Проересия, мог
вполне занять его место); итак, когда Проересий возвра-
тился, словно Одиссей, который вернулся после долгого от-
сутствия, то уцелевшими обнаружил лишь немногих дру-
зей, в числе которых был и Тускиан, и они смотрели на
него, не веря произошедшему чуду. Обретя их, он испол-
нился благих надежд и сказал им: "Подождем проконсула".
Тот прибыл быстрее, чем ожидалось. Появившись в Афи-
нах, проконсул созвал софистов, чем сильно их всех сму-
тил. Софисты собрались с большим промедлением и не сра-
зу. Собравшись по принуждению, они стали, каждый по
возможности, обсуждать поставленные перед ними про-
блемы, зная, что им будут аплодировать специально со-
бранные и подготовленные для этого люди. Люди же Про-
ересия пали от этого духом. Но проконсул, созвав их во
второй раз, будто бы за тем, чтобы воздать почести, прика-
зал всем повременить с выступлением, а сам неожиданно
послал за Проересием. Итак, софисты собрались, не зная,
что будет дальше.

Проконсул же объявил им: "Всем вам я назначу одну
тему и выслушаю всех вас сегодня. Проересий тоже произ-
несет речь, после вас или в том порядке, в каком вы поже-
лаете". Когда софисты на это открыто возразили проконсу-
лу, процитировав, с большим трудом (ибо они ничего не
могли правильно цитировать), слова Аристида, что они
привыкли не изрыгать речь, но тщательно ее отделы-                  489
вать,[149] проконсул сказал: "Говори ты, Проересий!" И тот,
произнеся прямо с места, на котором сидел, некое не ли-
шенное приятности вступление, показав, что неподготов-
ленная речь может быть совершенной, поднялся и сказал,
что готов к состязанию. Проконсул уже собирался объя-
вить тему, но в это время Проересий оглянулся и внима-
тельно осмотрел ряды присутствовавших в театре. И когда
он увидел, что врагов там было множество, а друзей —
всего несколько, да и те старались быть незамеченными, то
немного пал духом. Но когда демон Проересия вновь вер-
нул его к жизни и вдохновил на борьбу, он опять оглядел
всех сидящих и заметил в дальних рядах театра двух му-
жей, которые там прятались. Эти мужи были очень опыт-
ны в риторике, и во время обучения Проересий выслушал
от них множество замечаний. Увидев их, Проересий воск-
ликнул: "Боги! Какие это достойные и мудрые люди! Про-
консул, прикажи, чтобы они назначили мне тему. Тогда
будет уверенность, что все происходит честно". Услышав
такие слова, эти мужи укрылись в толпе сидящих зрите-
лей, решив, что их там не найдут. Но проконсул, послав
солдат, вывел их на середину театра. После небольшого
увещевания он поручил этих мужам назначить тему, свя-
занную с так называемыми "определениями".[150] Те, не-
много подумав и посовещавшись друг с другом, назначили
самую трудную и сомнительную из известных им тем, та-
кую, что она не давала никакой возможности блеснуть
красноречием. Недовольный, Проересий взглянул на них и
обратился к проконсулу: "Чтобы состязание было справед-
ливым, прошу, дай то, что для этого требуется".

Ответив, что Проересию нечего беспокоиться об этом,
проконсул сказал: "Я распоряжусь прислать скоропис-
цев[151] и помещу их в середину театра. Эти люди, которые
ежедневно записывают слова Фемиды,[152] сегодня будут
фиксировать наши выступления". Проконсул позвал са-
мых опытных скорописцев, и те встали по обе стороны от
Проересия, готовые записывать его слова, однако никто не
знал, что он замыслил. Проересий же сказал: "Я прошу
усложнить условия". Его попросили пояснить, что он име-
ет в виду. Проересий сказал: "Пусть мне никто не аплоди-
рует". Когда проконсул под страхом сурового наказания
приказал всем присутствовавшим воздержаться от этого,
Проересий начал говорить, и речь его, каждый период ко-
торой оканчивался на сонорный звук, понеслась обильный
потоком. Зрители же, вынужденные по-пифагорейски
молчать, в конце концов не выдержали, и весь театр на-
полнился гулом и ревом. Проересий произносил свою речь
по нарастающей, так что вскоре этот муж вышел за пред-
елы всякой мысли и всякого человеческого суждения.
Здесь он перешел к другой части своей речи, в которой еще
полнее раскрыл предложенную ему тему. Затем, вдохно-
венный, он неожиданно подпрыгнул, отказался произно-
сить оставшуюся часть задуманной им речи и защищать
положения, которые он там выдвигал, и обратил свою речь
на защиту прямо противоположного тезиса. Писцы едва
поспевали за ним, а зрители с трудом сдерживали свое
молчание — столь обилен был поток его слов. Затем, по-
вернувшись лицом к писцам, Проересий спросил: "По-
смотрите внимательно, правильно ли я вспомню все, что
говорил ранее". И, не споткнувшись ни на одном слове, он
вновь произнес свою первую речь. Тут уже ни проконсул
не смог соблюдать установленные им самим правила, ни
зрители не испугались его угроз: все бросились лобызать
софиста, словно это была статуя бога. Одни целовали ему
ноги, другие — руки; третьи говорили, что он бог, четвер-
тые — что он вылитый Гермес Логий.[153]

Противники Проересия, напротив, залегли, съедаемые                490
завистью, но некоторые из них даже в таком положении не
смогли удержаться от аплодисментов. Сам проконсул в со-
провождении телохранителей и знати проводил Проересия
из театра. После этого никто не осмеливался говорить что-
либо против него, но все софисты, словно пораженные мол-
нией, признали первенство Проересия. Однако спустя не-
которое время они вновь поднялись, подобно головам Гид-
ры, окрепли и вернулись на прежний путь. Они соблазни-
ли некоторых наиболее влиятельных в городе людей бога-
тыми обедами с изящными служанками, подобно царям,
которые, проиграв битву, происходившую по всем прави-
лам и законам, прибегают к последнему средству: они со-
бирают лучников, пращников, легковооруженных и вспо-
могательное войско, силы не столь уважаемые, но которые
они поневоле вынуждены теперь уважать. Так и эти софи-
сты, прибегнув по необходимости к таким союзникам, ор-
ганизовали свой новый заговор, не только постыдный, но и
губительный, словно бы они задумали дурное против са-
мих себя. У них было множество друзей, и заговорщики
считали, что все получится так, как они задумали. Но
Проересий, кажется, обладал способностью влиять на лю-
дей, так что благодаря силе его красноречия и на этот раз
все окончилось хорошо. Неясно было только, то ли все ра-
зумные люди сами избирали его в качестве учителя, то ли,
посещая его занятия, сразу становились умными, потому
что их учил Проересий.

В те времена в толпе придворных появился человек,
страстно желавший как славы, так и совершенства в крас-
норечии. Он происходил из города Берита, и его звали
Анатолий.[154] Завистники называли его Азутрион,[155] а что
это слово означает, пусть эта зловредная банда притвор-
щиков решает сама. Анатолий же, который желал и славы,
и совершенства в красноречии, в конце концов добился и
того, и другого. Сначала он достиг вершин так называемых
юридических наук, что естественно, поскольку его роди-
ной был Берит — кормилица всех этих дисциплин.[156] За-
тем Анатолий поплыл в Рим, где его мудрость и красноре-
чие приобрели совершенство и значимость, после чего он
оказался в числе придворных, где вскоре достиг первых
постов. Пройдя через все высшие должности, он приобрел
на многих из них хорошую репутацию (даже враги восхи-
щались им). В конце концов Анатолий был назначен на
должность префекта претория, занимая которую человек,
хотя он и лишен блеска императорского пурпура, обладает
такой же властью, как император. Благодаря своему често-
любию, он и здесь добился успеха (ибо он подчинил себе
так называемый Иллирик). Поскольку Анатолий любил
заниматься жертвоприношениями и обратился к изучению
эллинского знания, тогда как все двигались в другую сто-
рону, он, несмотря на то, что мог отправиться в управляе-
мой им области куда хотел и устроить все по своему жела-
нию, заболел своего рода сумасшествием на почве богатст-
ва, ибо страстно желал увидеть Элладу. Он хотел претво-
рить в жизнь те риторические образцы, с которыми позна-
комился в процессе обучения, и наяву воплотить те мысли,
которые почерпнул из древних сочинений. Поэтому он
приехал в Элладу.

Анатолий заранее послал софистам некую проблему [157]
(вся Эллада стала им восхищаться, когда услышала о его              491
мудрости, образованности, твердости и неподкупности) и
распорядился, чтобы они все поупражнялись в произнесе-
нии речи по предложенной им теме. Софисты сразу же
стали заниматься подготовкой своих речей и каждый день
думали о том, как бы превзойти друг друга. Необходимость
заставила их встретиться, и после того, как по поставлен-
ной проблеме было высказано множество противополож-
ных суждений (автор этих строк не знает ничего более за-
бавного, чем эта проблема), они пришли к полному несог-
ласию друг с другом, и каждый честолюбиво хвалил свое
собственное мнение, желая прославиться среди учеников.
Приезд Анатолия в Элладу оказался более значительным
событием, чем знаменитое персидское вторжение, хотя уг-
рожал он не всем эллинам, а только софистам. Эти послед-
ние, среди которых был Гимерий, софист из Вифинии (ав-
тору этих строк он известен лишь по своим сочинениям),
не жалели ни сил, ни здоровья, трудясь над предложенной
им темой. В это время Проересий, уверенный в своих спо-
собностях, поразил всех тем, что не выказывал никакого
честолюбия и не выносил свои мысли на всеобщее обсуж-
дение.

И вот приехал Анатолий. Он имел мужество совершить
жертвоприношения[158] и посетил все храмы, как требовал
священный закон, и сразу после этого созвал софистов для
состязания. Каждый из собравшихся софистов хотел вы-
ступать первым: столь самолюбив человек! Но Анатолий
лишь посмеялся над учениками, которые аплодируют та-
ким людям, и пожалел отцов, чьи дети учатся у таких на-
ставников. Затем он послал за Проересием, который, един-
ственный из всех, отсутствовал. Проересий водил знаком-
ство с одним из приближенных Анатолия, который был по-
священ во все, что происходило, и от него узнал о теме,
предложенной Анатолием для состязания (выше автор
этих строк назвал данную тему забавной). И хотя тема
была недостойна обсуждения, да и сам Анатолий относился
к ней несерьезно, тем не менее Проересий, когда его позва-
ли, послушался, пришел и выступил по предложенной
проблеме, и красота его речи оказалась столь непревзой-
денной, что Анатолий вскочил со своего места, а зрители
изо всех сил зааплодировали, и не было никого, кто бы не
считал Проересия божественным. После этого Анатолий
оказал ему особую честь; впрочем, и других софистов он,
хотя и неохотно, также пригласил за свой стол. Сам Анато-
лий был великолепным софистом на пирах и застольях,
поэтому и этот пир изобиловал изящными беседами обра-
зованных людей. Однако все это произошло много лет на-
зад, и поэтому автор этих строк старается быть очень осто-
рожным, рассказывая о том, о чем он только слышал. Ана-
толий весьма восхищался и Милесием, который был родом
из ионической Смирны. Природа щедро одарила этого му-
жа разнообразными талантами, однако он не был честолю-
бив и вел спокойную жизнь, часто посещал храмы и отка-
зался от семейной жизни. Милесий усердно занимался все-
ми видами поэтического искусства, которое Хариты дела-
ют столь славным. Его сочинения так нравились Анато-
лию, что он даже называл этого человека Музой. О вопро-
сах, поднятых в сочинении софиста Епифания "Разделе-
ния",[159] Милесий говорил, что его весьма позабавила ме-
лочность и излишняя аккуратность этого учителя ритори-
ки. Теперь же, высмеяв всех софистов за их разноголосицу
в вопросе о постановке[160] темы, он сказал: "Если бы этих
софистов было более тринадцати, то они, несомненно, да-
ли бы еще больше определений темы, чтобы об одной проб-
леме говорить с разных точек зрения".                                492

Проересий же был единственным софистом, которым
Милесий безмерно восхищался. Случилось так, что Про-
ересий незадолго до описанных событий был вызван импе-
ратором Константом в Галлию, провинции которой нахо-
дились под его императорской властью. Вскоре этот софист
так очаровал Константа, что тот сделал его своим сотра-
пезником и приглашал за один стол с теми, кого он наибо-
лее чтил. Поскольку люди в той стране не всегда понимали
слова Проересия и при этом весьма восхищались неизре-
ченными красотами его души, они перенесли свое чувство
преклонения перед этим человеком на видимый им внеш-
ний его облик, дивились телесной красоте софиста и его
высокому росту и смотрели на него, словно на некое извая-
ние колосса. Столь намного превосходил во всем Проере-
сий простого человека.[161]

Видя его твердость и самообладание, сочли, что Про-
ересий лишен страстей и сделан из железа, ибо в галльские
зимы он ходил в одном легком плаще и босиком,[162] доволь-
ствуясь небольшим количеством пищи, и пил ледяную во-
ду из Рейна. Впрочем, так он вел себя в течение всей жиз-
ни и никогда не пил ничего теплого. Император (Кон-
стант) отправил Проересия в великий Рим, испытывая че-
столюбивое стремление показать, сколь несравненными
людьми он управляет. Но этот муж настолько превосходил
во всем человеческую природу, что римлянам трудно было
выделить в нем какое-то одно достойное восхищения каче-
ство. Жителей Рима так поразили все качества Проересия,
каждое из которых они удостоили высших похвал, что они
воздвигли его статую из меди в полный рост, сопроводив ее
такой посвятительной надписью: "Царь городов Рим царю
красноречия".[163]

Когда Просресий собирался обратно в Афины, импера-
тор (Констант) уговорил его принять от него дары. Затем
софист попросил нечто более достойное его природы, а
именно несколько довольно крупных островов, которые
должны были обеспечивать Афины продовольствием. И
Констант не только дал ему их, но и удостоил высшей чес-
ти, даровав Проересию должность стратопедарха,[164] чтобы
никто не выступал против этого приобретения софиста,
выделенного ему из общественного фонда. Этот дар дол-
жен был утвердить префект претория, который незадолго
перед тем прибыл из Галлии. Поэтому после описанных
состязаний в ораторском искусстве Проересий подошел к
Анатолию и попросил его утвердить дар, полученный от
императора. Для убедительности он позвал не только про-
фессиональных адвокатов, но и почти всех образованных
людей Эллады: они собрались в Афинах по случаю приезда
префекта претория. Когда эти люди заполнили театр и
Проересий попросил своих адвокатов выступить с речами,
префект претория обежал взглядом всех присутствовав-
ших и захотел снова испытать красноречие самого Проере-
сия. Поэтому он сказал: "Говори ты, Проересий! Плохо,
если кто-то другой будет выступать и славить императора,
когда здесь присутствуешь ты". И Проересий, словно всад-
ник, вызванный на поле,[165] выступил с речью об импера-
торском даре, вспомнив Келлия и Триптолема и то, как
почитается Деметра за то, что дает людям хлеб. Ко всему
этому он прибавил слова о щедрости и благородстве Кон-
станта, придав современным событиям достоинство древ-
него мифа. Затем, когда софист перешел к основной части
речи, он оживился еще больше. В результате такой речи
Проересий и от префекта претория удостоился большой
чести.

Жена Проересия происходила из Азии, из города Трал-
лы. Ее звали Амфиклея. У них было две дочери, у которых               493
разница в возрасте составляла ровно столько времени,
сколько необходимо для зачатия и рождения. Но достигнув
того возраста, в котором ребенок столь мил и обаятелен и
наполняет сердце отца неизъяснимой радостью, обе девоч-
ки покинули своих родителей, сначала одна, а через не-
сколько дней — другая. Горе Проересия было таким силь-
ным, что он оставил философские занятия. В этот час его
поддержала муза Милесия,[166] успокоившая его гармонией
и изяществом, развлекшая своим обаянием и вновь при-
звавшая к рассудку. Когда римляне попросили Проересия
прислать им одного из учеников, он послал им Евсевия,
уроженца Александрии, который, кажется, очень подхо-
дил для Рима, поскольку умел льстить и заигрывать с жи-
телями этого города. В Афинах же это смотрелось возмути-
тельно. Посылая Евсевия, Проересий думал увеличить и
свою собственную славу, потому что его ученик был в са-
мом деле несравним в хитром искусстве политических ре-
чей. Что же касается особенностей риторического дара Ев-
севия, то будет достаточно сказать, что он был египтяни-
ном. Этот народ испытывает особую страсть к поэзии, тог-
да как Гермес, поощряющий серьезные науки, покинул их
страну. Противником Евсевия был Мусоний, который в ис-
кусстве софистики доводился ему учеником. Об этом чело-
веке я много пишу в своей "Всеобщей истории", хотя и по
другому поводу. Когда Мусоний стал выступать против Ев-
севия, последний уже хорошо знал, с кем имеет дело, поэ-
тому он и предпочел заняться политическими речами.

Во время правления императора Юлиана Проересий
лишился своего места преподавателя, потому что его счи-
тали христианином. Все на него смотрели как на иерофан-
та, как на человека, словно вещающего с дельфийского
треножника, способного предсказывать будущее всем, кто
в этом нуждается; делал он свои предсказания, опираясь
на некую неведомую мудрость. Император (Юлиан) изме-
нил налогообложение земли эллинов,[167] чтобы уменьшить
тяжесть налога, который они платили. Проересий же удо-
стоился чести узнать у богов,[168] насколько долго продлят-
ся эти благодеяния. Когда ему ответили, что счастливые
дни продлятся недолго, Проересий понял, что его ждет, но
не пал духом. Автор этих строк, которому в это время было
около шестнадцати лет, именно тогда и приехал в Афины и
вошел в число учеников Проересия, который полюбил его,
как своего родного сына.[169] Спустя пять лет автор собирал-
ся отправиться в Египет, но родители уговорили его вер-
нуться в Лидию; ему предстояло стать софистом, и все по-
буждали его к этому. Вскоре Проересий удалился из мира
людей. Таким великим и одаренным был этот человек, на-
полнивший всю вселенную своими речами и учениками.

Епифаний. Он происходил из Сирии, был силен в воп-
росах о разделениях, но голос имел слабый и вялый. Тем
не менее, как противник Проересия на поприще софисти-
ки, Епифаний добился большой известности. Людям ведь
свойственно восхищаться не только тем, кто этого заслу-
живает, но и его окружением и даже завистниками, так
что, когда человек превосходит всех своими способностя-
ми, то ему находят и противника. Это как в физике: одни
начала рассматриваются в противоположность другим.                  494
Скончался Епифаний, не дожив до глубокой старости, от
болезни крови. Жену его, которая была очень красива, по-
стигла та же участь. Детей у них не было. Автор этих строк
лично не знал Епифания, потому что тот ушел из жизни
задолго до его приезда в Афины.

Диофант был родом из Аравии. Он выбился в професси-
ональные риторы, и та же людская молва, о которой было
сказано выше, сделала и его противником Проересия, точ-
но так же, как если кто-нибудь противопоставил бы Гоме-
ру Каллимаха. Сам Проересий лишь смеялся надо всем
этим и не относился серьезно к тому, что болтают люди.
Автор знал Диофанта и часто слышал его публичные вы-
ступления. Однако он считает неуместным цитировать в
этом сочинении что-либо из того, что он запомнил из его
речей, ибо данный труд посвящен людям достойным, и ав-
тор не ставил своей целью над кем-либо посмеяться. Тем
не менее, говорят, что на похоронах Проересия Диофант
произнес надгробую речь (ибо Проересий ушел из жизни
раньше его) и, как сообщают, закончил ее такими словами
о Саламине и войне с персами: "О Марафон и Саламин!
Теперь о вас не будет слышно. Какая труба подвигов ва-
ших ныне утрачена!"[170] После своей кончины Диофант ос-
тавил двух сыновей, посвятивших свои жизни деньгам и
роскоши.

Автору этих строк приходилось часто слушать и Сопо-
лида. Этот муж изо всех сил старался воспроизвести в сво-
их речах стиль древних, так что почти вошел в жилище
Музы-врачевательницы. Но, хотя он стучался в ее двери
как надо, отворяла она ему нечасто. Но и этого оказалось
достаточным, чтобы к Сополиду проскользнула из-за две-
ри частичка божественного духа, хотя и очень маленькая и
слабая. Однако зрители на него частенько злились, потому
что сами были неспособны впитать ни одной капли из Кас-
тальского источника. У Сополида был сын, который, как
говорят, наследовал его место ритора.

Гимерий. Этот муж происходил из Вифинии. Автор не
был знаком с Гимерием лично, хотя и жил в одно с ним
время. Он приезжал ко двору императора Юлиана, чтобы
выступить перед ним с речью, надеясь на почести, по-
скольку Проересия этот император невзлюбил. Когда же
Юлиан покинул мир людей, Гимерий уехал за границу.
Затем, после смерти Проересия, он появился в Афинах.
Гимерий был способным и прекрасным оратором. Особен-
ности стиля и композиции придавали его выступлениям
звучание или, по крайней мере, отзвук политических ре-
чей. Иногда, хотя и очень редко, Гимерий поднимался до
высот божественного Аристида. Умер Гимерий от эпилеп-
сии, которая овладела им в глубокой старости. После своей
смерти он оставил дочь.

В те времена также жил Парнасий,[171] который профес-
сионально занимался преподаванием. Учеников у него бы-
ло немного, но благодаря своей деятельности Парнасий все
же приобрел некоторую известность.

Родиной Ливания была Антиохия, первый из городов                    495
так называемой Равнинной Сирии, основанный Селевком,
которого именовали Никатор. Он происходил от знатных
родителей, входивших в число первых граждан города. Мо-
лодой, но уже хозяин самому себе, поскольку его родители
рано умерли, Ливаний приехал в Афины,[172] но, хотя он
тоже был из Сирии, не пошел ни к Епифанию, который
был очень известен, ни к Проересию, потому что боялся,
что затеряется в толпе их учеников и что слава учителей
никогда не даст ему возможности самому стать известным.
Но, увлеченный учениками Диофанта, Ливаний стал за-
ниматься у этого софиста. Как сообщают те, кто вместе с
ним учился, Ливаний очень редко посещал лекции и со-
вместные встречи и ничем не докучал своему учителю. Но
между тем все свое время он посвящал самостоятельным
занятиям риторикой и много упражнялся в стиле древних,
стремясь запечатлеть его в своей душе и речи. Точно так
же, как те, кто стреляет из лука или метает что-нибудь,
сначала лишь изредка попадают в цель, но затем, после
постоянных упражнений, становятся в своем деле мастера-
ми, без помощи какой-либо науки, но лишь одной трени-
ровкой, так и Ливаний, в своем стремлении подражать
древним образцам и встать на один уровень с ними, никог-
да не расставался с сочинениями древних и, словно на при-
вязи, всюду следовал за лучшими из них. Имея такое ру-
ководство, идя за ними след в след, он очень скоро добился
на этом пути видимых успехов. Приободрившись от своих
достижений в риторике и убедившись, что он нисколько не
уступает самым прославленным софистам своего времени
Ливаний решил не погребать свой талант в маленьком го
родке, но избрать город, достойный его дарования. Поэто-
му он поехал в Константинополь,[173] город, лишь недавно
ставший великим и процветающим и поэтому нуждавший-
ся в делах и словах, которые могли бы его украсить. Очень
скоро Ливаний стал там светочем, показав себя лучшим и
приятнейшим учителем, публичные выступления которо-
го были полны обаяния. Однако неприятный случай, про-
изошедший с учениками, изменил его судьбу. О нем я рас-
сказывать не стану, потому что это сочинение предназна-
чено для записи только достойного. Изгнанный из Кон-
стантинополя, Ливаний обосновался в Никомедии. Но не-
приятные слухи и здесь настигли его и стали преследовать.
Поэтому вскоре Ливаний покинул и этот город[174] и через
некоторое время [175] возвратился на свою родину, в свой
родной город. Здесь он провел всю оставшуюся жизнь, ко-
торая была у него долгой и насыщенной событиями.

Хотя автор достаточно много написал о Ливании в сво-
ем сочинении о Юлиане, он все равно рассмотрит здесь
подробнее основные вехи жизни этого ритора. Ни один из
тех, кто общался с Ливанием и учился у него; не остался
неплененным его обаянием. Он обладал способностью сра-
зу распознавать характер человека и наклонности его ду-
ши, злые и добрые. Ливаний мог легко сойтись и общаться
с любым, так что полип по сравнению с ним выглядит су-
щим ничтожеством.[176] Всякий, кто с ним беседовал, нахо-
дил в нем свое второе "я". Испытавшие это говорили, что
Ливаний — это картина или оттиск, запечатлевший в себе               496
все разнообразие и всю пестроту человеческих нравов.
Среди всего разнообразия людей, с которыми он общался,
нелегко выделить тех, кому он отдавал большее предпоч-
тение, ибо противники хвалили его одновременно за прямо
противоположные качества, и каждый был убежден, что
Ливаний разделяет именно его взгляды. Таким разнооб-
разным он был человеком, все в себе совмещавшим. Лива-
ний отказался от брака, хотя с ним жила одна женщина,
происходившая из близкого ему слоя общества.

Стиль его речей в целом был немощный, безжизненный
и неодухотворенный, и это ясно свидетельствует о том, что
Ливаний мало общался с учителем. Он пренебрегал боль-
шинством правил составления и произнесения речей, изве-
стных даже ребенку.[177] Но Ливаний преуспел в письмах и
других частных посланиях, в которых он поднимается до
уровня древних образцов. Эти его сочинения полны обая-
ния и даже некоторого шутовства; вообще, остроумие слу-
жит хорошим помощником и его речам. Кроме того, Лива-
ний был наделен свойственными сиро-финикийцам прият-
ностью и обходительностью, которыми все они обладают
независимо от образования. Жители Аттики называют эти
качества "утонченностью" и "остроумием". Ливаний счи-
тал их необходимой вершиной образования. Он много за-
имствовал из древних комедий и достиг совершенства в
том, что приятно воздействует на слух и завораживает его.
Речи Ливания обнаруживают его невероятную эрудицию и
являются занимательным чтением, хотя в них много атти-
цизмов, иногда весьма странных.[178] Так, например, он не
мог удержаться от того, чтобы вспомнить "деревья" из Ев-
полида, Лесподия и Дамасия,[179] даже если ему было изве-
стно, как люди называют эти деревья теперь. Если Лива-
ний находил какое-нибудь древнее выражение, смысл ко-
торого был утрачен, то аккуратно очищал его, словно ре-
ликвию, и когда оно, очищенное, вновь сияло, он заверты-
вал его в новый смысл и давал ему новое понимание. Нечто
похожее делают горничные и служанки чванливой и старе-
ющей госпожи, придавая ее чертам показную молодость.
Весьма восхищался Ливанием божественнейший Юли-
ан,[180] да и никто из людей не может не приходить в вос-
торг от той изысканности, которой обладают речи этого
мужа. В обращении находится множество книг Ливания, и
всякий, кто обладает разумом, может прочесть их и восхи-
титься ими. Весьма успешно занимался он и общественны-
ми делами, и помимо официальных речей отваживался на
иные виды выступлений перед публикой, подходящие ско-
рее для театра, и легко с ними справлялся. Когда импера-
торы решили удостоить его высочайшей чести — они соби-
рались присвоить ему звание префекта претория — Лива-
ний отказался, сказав, что звание софиста более почетно.
И действительно, слава софиста — не малая, ибо этот муж
приобрел большую известность, причем исключительно за
свое красноречие; прочую же славу он считал вульгарной и
низкой. Скончался Ливаний, достигнув очень глубокой
старости, оставив у всех людей по себе немалое восхище-
ние. Автор этих строк не мог лично познакомиться с Лива-
нием, потому что злая судьба поставила на его пути мно-
жество препятствий, помешавших этому.

Родиной Акакия была Кесария Палестинская. Расцвет
его приходится на одно время с Ливанием. Как никто дру-               497
гой, он был преисполнен силы мудрости и духа, а звучный
слог его стремился к подражанию древним образцам. Став
знаменитым в то же время, что и Ливаний, он намного
превзошел последнего и затмил его славу. Вот почему Ли-
ваний написал сочинение "Об одаренности",[181] целиком
посвященное Акакию, где причиной своего поражения он
открыто признает даровитость этого человека. В своем со-
чинении он добивается безукоризненности слога; как если
бы он не знал, что Гомер заботился не о каждом отдельном
стихе, но о некоей общей благозвучности и мелодии; и Фи-
дий не думал, как изобразить палец или ногу, чтобы пол-
учить похвалу за своих богинь; однако они властвовали,
один над слухом, другой над зрением, и причину их успеха
трудно выявить и определить, так же как в прекрасных,
привлекательных телах не все восхищаются одним и тем
же, и плененный красотой не знает, что именно его плени-
ло. Так вот Акакий достиг вершины славы и, прослыв че-
ловеком, способным состязаться с Ливанием, умер
молодым; но люди, конечно, самые ревностные в науках,
почитали его так, как если бы он дожил до старости.

Нимфидиан[182] был родом из Смирны, и философ Мак-
сим доводился ему братом, так же как и Клавдиан, кото-
рый и сам входил в число наилучших философов. Никогда
не бывав в Афинах и не получив принятого там образова-
ния, он, тем не менее, посвятил себя искусству риторики,
так что по праву стал достоин славы софистов. Император
Юлиан назначил его секретарем, доверив ему изложение
своей воли и поручив ведение переписки на греческом язы-
ке.[183] Он был весьма искусен в так называемых "мелетах"
и "зетемах", но менее силен в "проагонах"[184] и философ-
ских спорах. Скончался он уже стариком, пережив своего
брата Максима.

На это же время приходится акмэ многих известных
врачей, в том числе и Зенона, уроженца Кипра, основав-
шего знаменитую школу. Он дожил до времен софиста
Юлиана, ученики же его были современниками Проере-
сия. Зенон был в равной степени искусен и как ритор, и как
целитель. Некоторые из его знаменитых учеников избрали
для себя одно из этих занятий, разделив, таким образом,
между собой то, чему они научились; другие же выбрали
оба; как бы то ни было, все они превосходно владели тем,
что унаследовали от учителя, — и наукой врачевания, и
искусством слова.

Магн был родом из Антиохии, что за Евфратом, сейчас
этот город называется Нисибин. Он был слушателем Зено-
на; для того, чтобы приобрести большую силу как ритор,
он привлекал учение Аристотеля о свободном выборе[185] и           498
настаивал на том, чтобы врачи не занимались риторикой;
сам же он, как кажется, был более силен в ораторском
искусстве, чем в целительстве. Подобно тому, как, по рас-
сказам древних, Архидам на вопрос, сильнее ли он Перик-
ла, ответил: "Даже когда я в борьбе повалю его, он выходит
победителем, утверждая, что не упал",[186] — так и Магн
заявлял, что болеет лишь тот, кто отдает себя под опеку
докторов. Итак, поправившиеся люди оставались благо-
дарны исцелившим их, Магн же превосходил врачей в ис-
кусстве беседы и постановки вопросов. В Александрии он
получил общественную школу, и многие приезжали туда и
посещали его занятия с тем, чтобы либо просто подивить-
ся, либо научиться чему-нибудь полезному. Никто не ос-
тавался в проигрыше, ибо одни приобретали искусство
красиво говорить, другие же, благодаря своему усердию,
— навыки успешного врачевания.

Орибасий родился в Пергаме, и это обстоятельство спо-
собствовало его славе так же, как бывает с теми, кто роди-
лись в Афинах; ибо, когда они, благодаря своему
красноречию, достигают известности, то все говорят об
"аттической музе" и о том, что этот дар присущ им от рож-
дения. Орибасий происходил от благородных родителей и с
детства выделялся среди других всесторонней образован-
ностью, которая помогает достижению добродетели и ее
совершенствованию. Повзрослев, он стал слушателем ве-
ликого Зенона и соучеником Магна. Но он оставил Магна,
боровшегося с задачей выражения своих мыслей — искус-
ства, в котором сам он преуспел, — и вскоре достиг вершин
науки врачевания, уподобившись тем самым богу-покро-
вителю[187] настолько, насколько возможно смертному при-
близиться к подобию бога. Поскольку Орибасий про-
славился уже в ранней юности, Юлиан, возведенный в зва-
ние цезаря, увез его с собой из-за его искусства; но этот
муж настолько был преисполнен прочих добродетелей, что
создал из Юлиана императора.[188] Впрочем, этот случай
более подробно изложен в нашем сочинении о Юлиане.
Однако, как гласит поговорка, "нет жаворонка без хохол-
ка";[189] так же и Орибасий немыслим без сопутствующей
ему зависти. Из-за его необыкновенной славы императо-
ры, которые правили после Юлиана, лишили его имущест-
ва, хотели лишить и жизни, но не решились. Тем не менее,
они иным образом осуществили то, что стыдились совер-
шить открыто, — выслали его в области варваров, подобно
тому, как афиняне подвергали остракизму своих выдаю-
щихся соотечественников. Все же изгнать неугодного из
государства афинянам позволял закон, а не произвол; им-
ператоры же, сверх того, выслали его к самым диким вар-
варам, дав им право осуществить тайные злоумышления
властей. Но Орибасий, оказавшись во враждебной стране,
показал величие добродетели, которая не зависит ни от
места жительства, ни от нравов окружающих народов, но
выказывает постоянство и неизменность в своих проявле-
ниях в любом месте и при любых обстоятельствах, подобно
числам или математическим законам.

Он быстро прославился и занял почетное место при
правителях этих варваров; так что племена, подчинявши-
еся Риму, поклонялись Орибасию как некоему божеству,               499
избавляющему от неизлечимых болезней и возвращающе-
му к жизни даже от врат смерти. Так все случившееся с
Орибасием обернулось ему на благо, ибо императоры, от-
чаявшись бороться с необыкновенной мощью этого мужа,
позволили ему вернуться из ссылки. Вернувшись, он ока-
зался хозяином лишь себя самого, ибо никакого имущества
у него не осталось, а из богатства — только его добродете-
ли. Он взял себе жену из богатой и благородной семьи и
имел от нее четырех детей; они ныне живы и да продлятся
их дни! Более того, он, основываясь на несправедливости
вынесенного ранее приговора, с позволения последующих
императоров, получил свое прежнее состояние из обще-
ственной казны. Итак, я рассказал, что случилось с этим
человеком и как это было. Всякому же, кто является при-
рожденным философом, следует встретиться с Орибасием
и побеседовать с ним, чтобы, помимо всего прочего, узнать
то, что достойно удивления, ибо столь необыкновенны гар-
мония и обаяние, что исходят от Орибасия и наполняют
всякое общение с ним.

Ионик, родом из Сард, был сыном известного врача.
Став слушателем Зенона, он достиг вершин искусства вра-
чевания, так что даже Орибасий восхищался им. Он постиг
все тонкости теории и практики медицины и стал опытным
целителем, знающим все о человеческом теле, его природе
и органах. Не было такого лекарства, состава и способа
приготовления которого он бы не знал; какие примочки к
каким ранам следует прикладывать, средства, сдерживаю-
щие кровотечение или рассасывающие нагноение, — все
было ему ведомо. Также умел он искусно перевязать или
отсечь поврежденные члены. Он настолько основательно
знал теорию и практику врачевания, что даже те, кто сами
себя считали непревзойденными целителями, отдавали
должное глубине и безупречности его познаний и открыто
признавали, что лишь благодаря общению с Иоником они,
наконец, понимают и могут с пользой применять наставле-
ния врачей древности, подобно тому, как непонятные ра-
нее слова обретают смысл благодаря записи.

Вот каким замечательным врачом он был и притом не
менее ревностно занимался и всякого рода философией и
прорицаниями: как теми, что даны простым смертным и,
опираясь на науку врачевания, предсказывают ход болез-
ни, так и теми, которые вдохновляет философия и которые
дарованы лишь немногим, способным воспринять и сохра-
нить их. Не меньшее внимание уделял он риторике, как
науке о точности слога, и всему искусству красноречия в
целом; между прочим, он не был чужд и поэзии. Скончал-
ся Ионик незадолго до того, как было написано это сочине-
ние, оставив двух сыновей, которые также достойны по-
хвалы и памяти.

В те же времена в Галатии[190] прославился[191] некий Феон.
Однако нам следует вернуться к тем философам, от по-
вествования о которых мы отвлеклись.

Этой книгой я обязан Хрисанфию, который воспитывал                   500
автора этих строк с самого детства и до конца сохранял к
нему свое расположение, как если бы это входило в его
обязанности. Тем не менее, не из одного только чувства
благодарности мы начинаем наш рассказ; ибо Хрисанфий
выше всего ставил истину и этому учил в первую очередь.
И мы постараемся не извратить полученного от него дара,
хотя, может быть, в чем-то и отступим от истины, следуя
за не всегда проверенными источниками, о чем мы уже
говорили.[192]

Хрисанфий происходил из сенаторского сословия и при-
надлежал к одному из самых знатных семейств. Его дедом
был некий Иннокентий, скопивший немалое богатство, а
славой превзошедший простых граждан, ибо ему правив-
шие тогда императоры[193] поручили составление законов.
Кроме того, сохранились его книги, одни на латинском
языке, другие — на греческом, раскрывающие глубину и
проницательность его мысли и помогающие желающим
постигнуть их и восхититься ими. Сам же Хрисанфий, ли-
шившись в юности отца и, благодаря божественности своей
природы, страстно возлюбивший философию, устремился
в Пергам к великому Эдесию. Тот как раз достиг необык-
новенной высоты в обучении мудрости, когда Хрисанфий,
одолеваемый жаждой философского знания, явился к нему
и, как птенец, ненасытно поглощал мудрость учителя, без
устали посещая занятия, так что в усердии ему не было
равных. Ибо он обладал неутомимым и выносливым, мож-
но сказать, стальным телом, помогавшим ему переносить
любые испытания. Он весьма основательно занимался уче-
ниями Платона и Аристотеля, был знаком со всяким видом
философии и глубоко начитан. Он укрепил себя в науке
красноречия и благодаря постоянным упражнениям смог
рассуждать о вопросах риторики, так что умел блеснуть в
беседе, зная, что сказать, а о чем умолчать, и, обладая
необыкновенным даром слова, умел одерживать победу да-
же в затруднительном положении. Тогда он обратился к
познанию божественного и той мудрости, о которой раз-
мышлял Пифагор и его последователи, Архит Древний,
Аполлоний Тианский и поклонявшиеся ему, — все те, кто
лишь внешне имели тело и были людьми.

Хрисанфий обратился к этим занятиям, но, используя
первоначала как своих вожатых, он скоро стал настолько
легким и, по выражению Платона,[194] так вознесся на
крыльях души, что достиг вершин всяческой образованно-
сти и мог предсказывать будущее. Ибо можно было ска-
зать, что он скорее видит, чем предсказывает грядущие
события, настолько точно он различал и воспринимал их,
как если бы он был среди богов и общался с ними.

Проведя достаточно времени в подобных занятиях вме-
сте с Максимом и многого добившись, он оставил своего
товарища. Ибо тот, от природы упрямый и склонный к со-
перничеству, нередко отвергал явленные богами знамения              501
и всячески пытался добиться других; Хрисанфий же, по-
лучив знамения, шел от небольших различий к иному тол-
кованию; благоприятными знаками он был удовлетворен, с
неблагоприятными же согласовывал человеческую волю.
Так, когда император Юлиан одновременно пригласил их
обоих приехать, и посланные для этого воины наряду с
почтительным обхождением проявили "фессалийскую на-
стойчивость",[195] то, по-видимому, было решено вопросить
богов о поездке, и полученный ответ, гласивший, что боги
запрещают ехать, был столь ясен, что и самый несведущий
человек понял бы его. Максим припал к предназначенным
для обряда жертвам и, на виду у всех с плачем призывая
богов во время жертвоприношения, умолял послать ему
другие знамения и изменить назначенное судьбой. Он при-
ложил немало усилий, чтобы по-своему истолковать зна-
ки, уже объясненные Хрисанфием, и, разумеется, увидел
то, что хотел, а не то, что было явлено.[196]

Итак, он отправился в путь, не предвещавший ничего
хорошего, и эта поездка, в конце концов, принесла ему
гибель. Хрисанфий же остался дома. Император сначала
был рассержен его задержкой и, пожалуй, даже стал дога-
дываться о ее истинной причине, так как Хрисанфий не
отказался бы приехать, если бы не предвидел нечто небла-
гоприятное. Все же Юлиан опять посылал Хрисанфию при-
глашение, но на этот раз не только ему; ибо в письме
настаивал, чтобы жена сопровождала мужа. И вновь Хри-
санфий обратился к божественной воле, но знамения были
те же, что и прежде. После того, как это повторилось не-
сколько раз, император перестал настаивать, Хрисанфий
же получил сан верховного жреца в Лидии за свой дар ясно
предвидеть будущее. Он не был суров, исполняя свою дол-
жность. Он не возводил новых храмов, в отличие от дру-
гих, одержимых страстью подобного строительства, и не
преследовал с особой жестокостью христиан. Обходитель-
ность его была такова, что восстановление храмов в Лидии
почти не привлекло к себе внимания. И поскольку власти
были заняты другими делами, в это время, кажется, не
произошло никаких новшеств или крупных перемен, кото-
рые касались бы многих; напротив, наступило некое всеоб-
щее спокойствие и умиротворение. Поэтому Хрисанфий
один заслужил уважение, тогда как остальные люди подо-
бны тем, кого швыряет буря, так что одни теряют голову от
страха, а другие с самого дна вдруг вознесены наверх. По
сравнению с ними-то он и достоин восхищения не только
за то, что мог предвидеть будущее, но и за то, что умело
пользовался своим знанием.

И таково было все поведение этого человека, что то ли
Сократ Платона возродился в нем, то ли, с детства ревно-
стно подражая Сократу, он смог ему уподобиться. Ибо сло-
ва его были исполнены неподдельной и невыразимой
простоты, а обаяние его речи очаровывало слушателя. В
общении он был настолько благожелателен ко всем, что
каждый уходил от него в уверенности, что именно его Хри-
санфий любит более других. И подобно тому, как самые
красивые и приятные мелодии нежно ласкают слух всякого             502
человека и воздействуют даже на бессловесных животных
(как рассказывают о песнях Орфея), так и слово Хрисан-
фия было созвучно каждому и соответствовало характеру
того или иного человека. Он не был любителем философ-
ских споров и словесных состязаний, считая, что они оз-
лобляют спорящих. Также вряд ли кому-нибудь удалось
бы услышать, как он выставляет напоказ свою образован-
ность или с важным видом похваляется ею перед другими;
напротив, он почтительно слушал то, что ему говорили,
даже если эти речи никуда не годились, хвалил даже не-
верные рассуждения, словно и не слушая их с самого нача-
ла, но стремясь к согласию, лишь бы не обидеть кого-ни-
будь. А если среди тех, кто усердствовал в постижении
мудрости, возникали разногласия, и он считал необходи-
мым дать совет, то воцарялась такая тишина, словно вок-
руг не было ни души. Ибо никто из них не отваживался ни
задать вопрос, ни предложить определение или цитату;
стушевавшись, они опасались высказаться или возразить,
чтобы тем самым не выставлять напоказ свои ошибки.

Многие из тех, кто мало его знал и не постиг глубину
его души, обвиняли его в неразумии и хвалили лишь его
кротость. Но, услышав, как он ведет беседу и разворачива-
ет свои суждения и доводы, они начинали думать, что пе-
ред ними не тот человек, которого они знали, а другой.
Настолько иным представал он, вдохновленный спором, —
с разметавшимися волосами и с глазами, в которых была
видна душа, танцующая вокруг излагаемых им суждений.
Он дожил до глубокой старости и на протяжении всей
своей жизни не заботился ни о каких обычных человече-
ских делах, кроме ведения хозяйства, земледелия, и того,
как честным путем приобрести состояние. Впрочем, бед-
ность-он переносил легче, чем иные — богатство, а пища
его была неприхотлива. Он не ел свинину, да и мясо других
животных старался есть как можно реже, неуклонно чтя
божественную волю. С неослабевающим рвением читал он
древних. В старости он был как юноша и в восьмидесяти-
летнем возрасте собственноручно написал больше, чем
иной, даже молодой человек, прочтет. Поэтому и пальцы
его от постоянного письма стали согнутыми. Закончив свои
занятия, он с удовольствием прогуливался по людным ули-
цам в сопровождении автора этих строк и совершал долгие,
но приятные прогулки. И столь сильным было очарование
беседы с ним, что в ногах стихала боль от долгой ходьбы. В
банях он бывал очень редко, но всегда выглядел свежим и
умытым. В его общении с правителями сквозило некое
превосходство, которое, однако, было вызвано не заносчи-
востью или спесью, а искренностью человека, не знающе-
го, что такое власть; поэтому он разговаривал с такими
людьми по-дружески просто.

Автора этого сочинения Хрисанфий воспитывал с де-
тства, а позже, когда тот вернулся из Афин, встретил с не
меньшей любовью, и знаки его расположения росли день
ото дня. Автор до того привязался к нему, что с раннего            503
утра занимался риторикой со своими учениками, а после
полудня у своего прежнего наставника учился божествен-
ным и философским наукам. И учитель не уставал от об-
щения с любящим его учеником, тогда как для него, восп-
ринимавшего знания, эти занятия были праздником.

Спустя немало времени после того, как учение христи-
ан одержало верх и распространилось повсюду, из Рима
прибыл префект[197] Азии[198] по имени Юст, человек немо-
лодой, знатный и доброго нрава, не забывший древних
обычаев предков, а, напротив, ревностно следовавший
этим счастливым и почтенным образцам. Он неустанно по-
сещал храмы и верил всем прорицаниям, гордясь своим
усердием и стремлением восстановить старые обычаи. На
своем пути из Константинополя в Азию он встретил весьма
влиятельного в той области[199] человека (которого звали
Гиларий), увлеченного не меньше, чем он сам, и наскоро
возвел алтари в Сардах (где их дотоле не было); также не
оставлял без внимания развалины ни одного храма, где бы
не встретил таковые, намереваясь восстановить их. Совер-
шив положенные жертвоприношения, он пригласил ото-
всюду людей, славившихся образованностью. Однако они
прибыли раньше, чем были позваны, одни — чтобы поди-
виться этому человеку, другие — считая, что пришло вре-
мя показать себя; некоторые даже больше полагались на
свое умение льстить, чем на образованность, надеясь та-
ким образом стяжать почести, какую-никакую славу или
деньги. Итак, все они собрались в назначенное для свя-
щенного обряда время, был там и автор настоящего сочи-
нения. И вот вышел Юст, устремил глаза на жертвенное
животное, распростертое на алтаре, и спросил присутству-
ющих: "Что означает такое положение тела?" Тогда льсте-
цы, пылко восторгаясь тем, что и по положению жертвы
можно давать прорицания, стали требовать, чтобы ему од-
ному предоставили сделать это. Но более серьезные люди,
поглаживая бороды кончиками пальцев, хмуря лица и
важно покачивая головами, рассматривали лежащее жи-
вотное и переговаривались друг с другом. В свою очередь,
Юст, едва сдерживая насмешку, обратился к Хрисанфию,
воскликнув: "А что скажешь ты, почтеннейший?" Хрисан-
фий спокойно ответил, что не одобряет все происходящее.
"Если же ты хочешь знать мое мнение об этом, — сказал
он, — то ответь сначала, какого характера это прорица-
ние, конечно, если ты вообще знаешь о характерах прори-
цаний, и к какому виду оно относится, что ты хочешь уз-
нать и как ставишь вопрос. Если ты расскажешь все это, то
и я расскажу, какие грядущие события знаменует явлен-
ное здесь. И пока ты не скажешь это, с моей стороны было
бы нечестиво (ибо боги сами открывают будущее) в ответ
на твой вопрос поведать тебе и то, о чем ты спрашиваешь,
и грядущее, соединяя то, что будет, с тем, что уже про-
изошло. Ведь, таким образом, перед нами встали бы два
вопроса; но никто не спрашивает о двух или более вещах
сразу. Ибо тому, что имеет два определения, невозможно
дать одно объяснение". Тогда Юст воскликнул, что нау-
чился столькому, сколько прежде не знал, и впоследствии
постоянно лично общался с Хрисанфием и черпал из этого              504
источника. В ту пору некоторые, прославившиеся своей
мудростью, являлись к Хрисанфию из-за его известности,
чтобы состязаться с ним в споре, но уходили, поняв, что им
далеко до его красноречия. То же случилось и с Геллеспон-
тием из Галатии, человеком во всех отношениях превос-
ходным, который, если бы не Хрисанфий, считался бы
лучшим. Ибо этот муж так любил мудрость, что посетил
даже почти необитаемые части света, разыскивая тех, кто
знает больше, чем он. Став совершенным в благих делах и
словах, он прибыл в древние Сарды ради общения с Хри-
санфием. Впрочем, это случилось позже.

У Хрисанфия был сын, которого он назвал Эдесием в
честь своего учителя в Пергаме (о нем я уже рассказывал).
Этот мальчик с детства был окрылен для всяческой добро-
детели, а из коней, о которых говорит Платон,[200] у него
был только один, лучший; ум его не склонялся вниз, но
неустанно обращался к высшим наукам, был острым и неу-
томимым в служении богам. Он настолько освободился от
всего человеческого, что, все же оставаясь человеком, ка-
залось, весь обратился в душу. Во всяком случае, его тело
двигалось настолько легко, что невозможно описать даже
поэту, как высоко он парил. Его связь с божественным бы-
ла столь тесной и непосредственной, что ему достаточно
было надеть на голову венок и взглянуть на солнце, чтобы
давать предсказания — безошибочные, способные служить
лучшими образцами божественного вдохновения. Пусть он
совсем не знал ни искусства стихосложения, ни граммати-
ки; но бог был для него всем. За весь отпущенный ему на
земле срок ни разу не болев, он ушел из жизни лет двадца-
ти от роду. Его отец и здесь показал себя философом.

Ибо он — или из-за столь великого несчастья, сделав-
шего его нечувствительным, или радуясь за удел сына, со-
хранял твердость духа. И мать преодолела свое женское
естество и, по примеру мужа, отказавшись от слез и сето-
ваний, возвысила свое горе до истинного величия.

После этого Хрисанфий продолжал заниматься своими
обычными делами; и когда многочисленные великие беды
обрушивались на людей и весь мир, повергая души в ужас,
он один оставался невозмутим, так что, глядя на него,
можно было подумать, что он живет не на земле. В это-то
время и явился к нему Геллеспонтий; так, с некоторым
опозданием, они сошлись для беседы. Это знакомством на-
столько захватило Геллеспонтия, что он, отказавшись от
всего, готов был поселиться под одной крышей с Хрисан-
фием и вернуться в юность, став его учеником. Так он
сожалел о потерянном времени, о том, что стал стариком,
не научившись ничему полезному. К этому и устремил он
все свои помыслы. Но однажды Хрисанфий проколол себе
вену (что он и прежде делал), автор этих строк присутст-
вовал при этом по его настоянию. Когда врачи намерева-
лись выпустить как можно больше крови, автор, заботясь о             505
правильном лечении, счел дальнейшее кровопускание не-
разумным и велел прекратить его (ибо был отнюдь не не-
веждой в науке врачевания). Услышав о случившемся, тут
же явился Геллеспонтий, с негодованием восклицая, что
для человека настолько пожилого, как Хрисанфий, боль-
шая потеря крови обернется во зло. Когда же он услышал
голос Хрисанфия и увидел его вполне здоровым, то обра-
тился к автору этих строк со словами: "Весь город обвинял
тебя в чем-то ужасном, но теперь все замолчат, увидев,
что Хрисанфий здоров". Автор ответил ему, что он пре-
красно знает, какое лечение будет полезным. После этого
Геллеспонтий собрал свои книги, словно собираясь идти
заниматься к Хрисанфию; в действительности же он поки-
нул город. Но внезапно он заболел желудком и, придя в
Апамею Вифинскую, расстался с жизнью, убедив Проко-
пия, своего друга, бывшего с ним, восхищаться одним
лишь Хрисанфием. Прокопий, явившись в Сарды, так и
поступил; он же рассказал обо всем случившемся.

Между тем Хрисанфий по прошествии года, в начале
лета, вновь прибег к тому же средству, и хотя автор этих
строк предупредил врачей, чтобы они, как обычно, дожда-
лись его прихода, те приступили к лечению без него. Хри-
санфий протянул руку, и начавшееся кровотечение было
столь сильным, что его конечности ослабели, возникла
боль в суставах, и он не смог подняться с ложа. Тогда был
призван Орибасий. Он приложил все усилия и все свои не-
обыкновенные знания, чтобы спасти Хрисанфия, стараясь
победить недуг с помощью горячих и размягчающих ма-
зей, и почти вернул силу иссушенным членам. Но старость
взяла свое. Ведь Хрисанфию было восемьдесят лет, а силь-
ный жар усугубил влияние возраста. Проболев так четыре
дня, он отошел в лучший мир. Последователями Хрисан-
фия как философа были Эпигон из Лакедемона и Берони-
киан из Сард, мужи, достойные имени философов. Кроме
того, Бероникиан обладает особым даром общения с людь-
ми, ибо приносил жертвы Харитам.[201] Да продлятся его
дни!

                                       ***