ПОХВАЛА ИТАЛУ
 

      Слава Италу, а если хочешь, то Латину и Авзону! Правильно
начал он, умело действовал и завершил искусно. Одного лишь не
потерпел — отторжения от Бога, хотя бы на словах. С кротостью
перенес он все, не впал в уныние от оскорблений и злословия снес
мудро, но, когда его укорили в ереси, то рассвирипел и, став
необычайно дерзким от такого удара, метнул в ответ обидчику
речь вместо копья. Он принялся за дело, избрав форму, не
соответствующую предмету, чтобы поразить и остаться неузнан-
ным. Именно так поступали искуснейшие из риторов и пре-
восходнейшие из философов. Первые ловко переходили в своей
речи от низкого предмета к важному, а вторые таинственно при-
крывали этим покровом то, что нельзя выразить словами. Так и
Платон в «Тимее» прибегает к описаниям, да и все философы после
него делали то же. Один, пообещав, как будто, говорить про сон,
повел речь о воображении, другой, сделав надписание «О челове-
ческой природе», составил рассуждение об одушевленности.
С ними соревнуется и этот италиец, отдавая предпочтение, тому,
чему не очень хотел бы отдавать: сначала он выставил целью своей
речи опровержение и установил некоторые новые подходы к пред-
мету, а затем как бы исподволь повернул речь туда, куда ему
хотелось. На оскорбления он не стал отвечать оскорблениями, не
стал повторять ругательств, которыми его осыпали, и новых не стал
произносить. Своим дивным защитником от обвинения он выста-
вил догмат. Его он изложил и в речи, словно в зеркале, явил
лицо свое украшенным красою веры.

      Если человек красив, но прячет свою красоту и терпит на-
смешки, как будто он урод, то, чтобы прекратить их, ему бывает
достаточно показать себя таким, как он есть. Так и Итал, рас-
крыв прикровенный облик своей души, показал его оскорбителям
и, как принято, посвятил им часть своего опровержения, доказав
собственным примером, что он сам — воплощение красоты. Он за-
вел речь об эллинской мудрости и с сокрушением заговорил о том,
что, хотя наследовать словесные богатства должны потомки, со-
кровище мудрости воспринято теми, кому оно не принадлежит по
праву — варварами, иноземцами, а Эллада между тем, вместе
с ионийскими поселенцами, отстранилась от отцовского наследия,
и оно перешло к ассирийцам, мидянам, египтянам. Все настолько
переменилось, что эллины ведут себя по-варварски, а варвары —
по-эллински. Ныне, если случится эллину попасть в Сузы или
Экбатаны, древнее владение Дария, то он услышит от вавилонян
вещи, которых не слыхал на собственном языке, и станет там
восхищаться любым человеком, впервые, пожалуй, узнавая, что
мудрость была устроительницей всего.
      А если среди нас окажется кичливый варвар и вступит в раз-
говор с жителями Эллады и всего нашего материка, то почти
всякий раз собеседники его будут не только полуослы, но даже
полные ослы. Большинство ведь понятия не имеет ни о природе,
ни о том, что выше ее, некоторые же мнят, что постигли всецелое,
а сами и пути к нему не знают. Одни из них величаются филосо-
фами, но чаще всего сами еще ходят в учениках, другие восседают
с важными лицами, длиннобородые, бледные, угрюмые, нахмурен-
ные, неопрятно одетые. Они из глубин Аида выкапывают Ари-
стотеля и прикидываются, будто понимают то, что он утаил,
окутав мглой неясности. Его запутанную краткость нужно разъ-
яснять в пространном слове, они же краткими речениями только
пустословят о множестве исследований. Варвар думает, что мы
забавляемся, и наше невежество его делает надменным. Он
расстается с нами, показав себя если и не мудрецом, то и не
неучем.

      Речь Латина в немногих словах показала, что он взялся за
дело как мастер. Не следует удивляться тому, что не блещет он
словесным искусством и речь его не ритмична, а сочетания
не источают сладости. Ведь виды речей многообразны и редко
у кого бывают собраны в них все достоинства. Случается, что один
позаботился о ясности и чистоте, но не придал речи великолепия,
а другой достиг пышности, но пренебрег ясностью, у иного речь
сияет естественным блеском, а иной любит больше искусственную
красоту. Лисий хорош в своей простоте, а Исократ приукраши-
вается. Слишком напыщена речь у Фукидида, у Геродота же этого
нет, и изящество его беспредельно. Поэтому пусть простится
Италу, если он прекрасён не во всем: он мастер своего дела, но
красота не дается ему.

      Он небрежет о слушателе, его откровенная речь неприятна,
ведь она приготовлена и составлена из предисловий, тогда как речь
тщательно отточенная не бывает нестройной и сбивчивой. И речь
его не льет усладу в душу, но заставляет размышлять и держать
в уме сказанное, она убеждает не болтовней, не наслаждением (не
уловляет она харитами), не пленяет красотой, не увлекает сладо-
стью, но как бы насильно покоряет рассуждениями. Ее нельзя
приравнять к чему-то одному: связью ей служат энтимемы, воз-
вышают ее сплетения разных приемов и обращена она к самой
себе. Пусть уделом совершенных риторов служат такие-то и та-
кие-то черты, однако сам Гомер не описал Эакидов со строгой
точностью; пусть какой-то вербовщик в войске не взял урода,
потому что и красота сначала бывает в замысле, а потом в вещах,
которым она присуща, мы все равно хвалим и ту красоту, которая
бывает чему-то причастна, и то, чему она причастна. По-иному
станем мы хвалить красоту и величие речи у Платона, по-иному
у Ксенократа, а по-иному у сократика Эсхина. Переходя так от
одного к другому, мы нередко приспосабливаем речь к Скопелиа-
нам и Никитам и судим о ее достоинствах, сообразуясь с тем ма-
стерством и с той силой, которую находим у каждого из них.

      Пусть и Итал получит право быть своеобразным, пусть и он,
и всякий другой ученик мой сохраняют, полагаю я, им одним при-
сущие черты, Мне приятны придуманные вами новые слова. Ведь
это я родил вас, и я, ваш праотец, не стану ненавидеть потомка,
каким бы он ни был, даже если у него голова приплюснутая, рука
согнутая, колено вывихнутое, радушно приму я поскользнувшегося
и приложу к речи свое повивальное искусство, обмою и сразу «вы-
леплю», как сказали бы вы по-ученому.

      Выкидыш я верну к жизни и обласкаю даже вывихнутое. Я не
более жесток к своему детищу, чем та аттическая жена (забыл ее
имя), о которой вот что рассказывают: когда она была беременна,
отец, будто бы, не позволял ей стать матерью и хотел убить мла-
денца, едва тот появится на свет. К этому он тайно подговорил
повивальную бабку. Но та по-иному исполнила волю отца. Она
спрятала у себя на груди змею, и, когда после мук, родился мла-
денец, то она унесла его прочь, а на его место положила змею и
показала ее роженице со словами: «Увы! Посмотри, какое чудо:
вместо ребенка родилась змея!» А роженица ей с нежностью на
это: «Мамушка, приласкай ради меня змею, она мне все равно,
что жизнь». И, взяв змею обеими руками, поцеловала ее. Я тоже
аттик, я тоже чадолюбив, и даже больше, чем она, так как родил
вас в муках души и люблю ваших словесных детей. Пусть они
мужают, пусть руки их крепнут. А вы пока что рождайте для
меня. Ведь ничто не может преуспеть, не родившись сначала.

                                                ***

Воспроизведено по изданию: Памятники византийской литературы IX-XIV вв./ Отв. ред.: Фрейберг Л.А. - М.,1969. - С.145-147. Перевод Т.А. Миллер; сделан по изданию: Michaelis Pselli Scripta Minora. V.1, ed. Ed. Kurtz. Milano, 1936. P. 50-53.