МИХАИЛ V
I. Михаилу наследовал его племянник,
о котором много говорилось вы-
ше.[1] Произошло же это таким образом.
Братья самодержца предвидели
близкую его кончину и понимали, чтонадежды
на выздоровление больше
нет. Не желая упустить из своих рук
государственные дела и уступить цар-
скую власть другому роду, они еще
до того, как император расстался
с жизнью, послали племяннику якобы
исходящий от царя приказ, предпи-
сывающий ему прибыть во дворец; и
вот в тот самый момент, когда, как
я рассказывал, самодержец покидал
дворец, уходя, чтобы умереть, вме-
сто него входил туда его племянник.
II. Из трех братьев самодержца, лишь
Орфанотроф Иоанн, ко-
торому принадлежала тогда вся власть
и который больше других
любил брата, не покинул его сразу
после смерти, но провел с ним
три дня, как с живым; оба же остальных
последовали за своим пле-
мянником-кесарем во дворец, чтобы
охранять и обхаживать его и
одновременно заручиться еще большим
его расположением; од-
нако без старшего и самого из них
разумного они были не в со-
стоянии придумать ничего путного ни
для царской власти, ни для
государственных дел и только и делали,
что находились около
племянника и выказывали ему свою родственную
преданность;
что же до Иоанна, то он, вволю наплакавшись,
а скорее — начав
беспокоиться, как бы дальнейшее промедление
с коронацией не
развеяло все их надежды, вернулся
во дворец.
III. Всему этому я сам был свидетелем,
собственными глазами
видел, как было дело, и, не изменив
ничего, расскажу об этом
в своем сочинении. Услышав, что Иоанн
миновал дворцовые во-
рота, и вознамерившись встретить его,
как самого господа, они
с нарочитой торжественностью поспешили
навстречу, окружили и
принялись целовать его, а племянник
даже протянул ему руку,
чтобы поддержать и словно сподобиться
некоей благости от са-
мого прикосновения. Насытившись лестью,
Иоанн без промедле-
ний приступил к осуществлению хитроумного
плана: велел им ни-
чего не предпринимать без согласия
царицы, положить в ней ос-
нование и власти, и жизни своей и
постараться всеми средствами
склонить ее на свою сторону.
IV. И вот тотчас же общими силами пустили
они в ход стено-
битные машины доводов и осадили легко
уязвимую крепость ее
души; братья напомнили ей об усыновлении,
привели сына под
покровительство матери и госпожи,
бросили его к ее ногам, про-
изнесли весь набор подходящих к этому
случаю слов, доказывая,
что племянник только по имени станет
императором, а она
к тому же будет иметь и царскую власть
— отцовское достояние и,
если захочет, возьмет все дела в свои
руки, а если не захочет,
станет только ему приказывать, отдавать
повеления, и этот царь
будет ей служить не хуже раба. Дав
торжественные заверения и
поклявшись на святынях, они сразу
уловили царицу в свои сети.
А что оставалось ей еще делать? Помощников
у нее никаких не
было, она размякла от обольщений,
а вернее — поддалась на их
уловки и хитрости и пошла навстречу
их желаниям.
Провозглашение Михаила
V. Она отдала им власть, а город, в
волнении ожидавший ее
решения, убаюкала увещеваниями. И
вот совершается таинство воз-
ведения на престол кесаря, и торжественная
процессия, и вход
в храм, и молитва патриарха, и увенчание,
и все, что делается в этом
случае.[2] В первый день царь не забывал
ни слов своих, ни дел, и
на его устах постоянно было: «царица»,
«моя госпожа», «я раб ее»,
«как ей угодно».
VI. Не меньше заискивал он и перед
Иоанном, именовал «своим
господином», давал садиться на трон
рядом с собой, ждал его
знака, чтобы начать речь, и называл
себя не иначе, как инструмен-
том в руках мастера, говоря, что мелодия
рождается не лирой,
а музыкантом, ударяющим по ее струнам.
Все были поражены
его благоразумием и довольны тем,
что Иоанн не ошибся в своих
надеждах. Но если другие не замечали
коварства его души, то
дядя хорошо знал, что у него только
язык гладок, а в глубине
сердца он намерения питает колючие,
и чем легче поддавался он
на уловки Иоанна, тем подозрительнее
тот становился и тем
глубже постигал испорченность племянника.
Но что ему делать и
как лучше отстранить племянника от
власти, он не знал, посколь-
ку уже одна его попытка не удалась,
хотя обстоятельства, каза-
лось, сулили тогда успех. Поэтому
он до поры до времени дер-
жался тихо, во не оставил вовсе своих
намерений, а старался за
ставить племянника первым решиться
на какую-нибудь противо-
законную выходку против него. А тот
мало-помалу освобождался
от переполнявшего его сначала почтения
к дяде и то забывал спро-
сить его мнения о государственных
делах, то делал или говорил
что-нибудь такое, чего Иоанн, как
ему было известно, терпеть не
мог.
VII. Свою лепту в клевету на дядю царя
внес и его родной
брат Константин, издавна завидовавший
Иоанну за то, что тот —
единственный из братьев — имеет доступ
к управлению и держит
себя с ними скорей как господин, нежели
родич. Но раньше Кон-
стантин не мог открыто проявить свою
ненависть, потому что цар-
ственный брат очень любил и ценил
Иоанна — и как самого из них
старшего, и как наиболее разумного
и опытного в попечении о го-
сударственных делах, а остальную родню,
не знавшую ни в чем
меры и не приносившую ему никакой
пользы в управлении царст-
вом, ненавидел и презирал (поэтому-то
и приходилось Иоанну
смирять гнев негодующего на них самодержца
и настраивать его
благожелательно к братьям). Хотя братья,
особенно Константин,
и завидовали славе Иоанна, ни на что
отважиться и ничего сде-
лать они были тогда не в состоянии.
VIII. Когда же брат умер и царствовать
выпало племяннику,
Константину представился удобный случай
начать схватку с Иоан-
ном. Дело в том, что он ублажал нового
самодержца и раньше, ко-
гда тот носил еще титул кесаря, и
позволял ему черпать из своих
богатств, сколько захочет,—его деньги
служили Михаилу казной
и сокровищницей; таким способом Константин
подкупал племян-
ника и по явному знаку судьбы сумел
заручиться его расположе-
нием. Они поверяли друг другу свои
тайны и оба ненавидели Ио-
анна, ибо он противодействовал их
планам и добивался царской
власти для другого родственника.[3]
Вот почему кесарь немедленно
после воцарения возвел Константина
в сан новелисима, усадил за
царский стол [4] и щедро вознаградил
за прежнюю дружбу.
IX. Слегка прервав течение рассказа,
остановлюсь сначала на
характере и душе этого императора,
чтобы, слушая о его поступ-
ках, вы не удивлялись и не думали,
будто совершал он их слу-
чайно и ни с того ни с сего. В жизни
этот человек был существом пе-
стрым, с душой многообразной и непостоянной,
его речь была не
в ладах с сердцем, на уме он имел
одно, а на устах другое и ко
многим, ему ненавистным, обращался
с дружелюбными речами и
клялся торжественно, что сердечно
любит их и наслаждается их
обществом. Часто вечером сажал он
за свой стол и пил из одного
кубка с теми, кого уже наутро собирался
подвергнуть жестоким
наказаниям. Понятие родства, более
того — сама кровная близость
казались ему детскими игрушками, и
его ничуть не тронуло бы,
если бы всех его родственников накрыло
одной волной: ревновал
он их не только к царской власти —
это еще в пределах разум-
ного,— но и к огню, воздуху и всему,
что угодно, а о том, чтобы
разделить с кем-нибудь власть, и думать
не хотел. Я полагаю, что
он ревновал и высшую природу, — до
такой степени он ненавидел
и подозревал всех и вся. Если ему
не везло, он вел себя и разго-
варивал по-рабски малодушно и проявлял
всю низменность на-
туры, но стоило удаче хоть на миг
ему улыбнуться, как он немед-
ленно прекращал лицедейство, сбрасывал
притворную маску, пере-
полнялся ненавистью и одни из своих
злых замыслов приводил
в исполнение тотчас, другие приберегал
на будущее. Ведь человек
этот был очень изменчив, находился
во власти гнева, и любой пу-
стяк вызывал в нем припадки раздражения
и злобы. Поэтому-то
и питал он вражду ко всем родичам,[5]
правда, сразу их погубить
не пытался, опасаясь дяди, которого,
и он знал об этом, все слу-
шались, как отца.
X. Я оборвал вступление к рассказу
и теперь должен перейти
к самому изложению событий. Итак,
получив сан новелисима, Кон-
стантин избавился от гнетущего страха
перед братом, перестал
оказывать ему почтение, начал дерзить
и смело противоречить его
суждениям. К тому же он нередко порицал
царя за его покорность
Иоанну и смущал царскую душу. А Михаил,
и без того склонный
к этому, под влиянием Константина
стал выказывать все большее
небрежение к дяде. Иоанн же пуще всего
боялся потерять высокое
положение и главенство в роду, но
свергнуть царя ему было не про-
сто, и потому он принял иное решение,
о котором я, сам наблюдая
за происходящим, догадался, в то время
как для многих оно оста-
лось в тайне. По моему мнению, он
собрался передать высшую
власть в руки одного из своих племянников,
Константину, по
чину — магистру, при этом не имел
намерения сам выступать про-
тив царя, а хотел только дать повод
для заговора племяннику. За-
тем, опасаясь, что Константина уличат
и обвинят в мятежных за-
мыслах, а вместе с ним погибнет и
весь остальной род, и заранее
думая о конце, чтобы все шло гладко
вначале, он настраивает царя
доброжелательно к родичам и убеждает
его одни милости оказать
им немедленно, другие -пообещать на
будущее, в том числе и сво-
боду от горестей, которыми чревата
наша жизнь. Царь внял его
просьбам и дал письменные обещания,
чтобы Иоанн имел поруку
на будущую свою жизнь. Когда же грамота
была составлена,
Иоанн незаметно вставил в нее роковые
строчки, что-де если кого
из племянников уличат в мятеже, то
не понесет он наказания и
судим не будет, но получает от дяди
исключительное право не да-
вать никакого отчета.
XI. Написав такое, он улучил удобный
момент, когда импера-
тор не слишком углублялся в чтение
грамот, и подал ему этот до-
кумент, тот, бегло проглядев, скрепил
его собственноручной
подписью, и Иоанн, усмотрев в нем
великое для себя подспорье,
успокоился, обрадовался и готов был
уже приняться за дело.
И стало это началом мук Иоанна. Но
расскажу обо всем по по-
рядку. Прежде чем Иоанн приступил
к осуществлению замысла,
царь уже предвидел ход событий. Кое
о чем он догадывался сам,
кое о чем узнавал от приближенных,
которые изливали ему душу
и говорили, что не потерпят его унижения,
пойдут на все, и одно
из двух: либо сохранят ему царское
достоинство, либо с круше-
нием всего погибнут сами.
XII. Поэтому царь не только лишил Иоанна
подобающих поче-
стей, но и начал с ним спорить о государственных
делах; свида-
ния их стали редкими, а если они и
встречались, то с явной неохо-
той. Как-то во время совместной трапезы,
заговорив о каком-то
деле, Константин спросил мнения их
обоих и слова царя похвалил,
как весьма разумные и истинно царские,
а суждение брата назвал
вероломным и хитрым. Слово за слово,
и он зашел далеко и, на-
помнив о прежнем его высокомерии,
обвинил Иоанна в коварстве
и злонамеренности. Тот, не в силах
вынести этих нападок, сразу
поднялся с места, но не удалился в
свои покои, а ускакал далеко
за город, надеясь, что царь будет
упрашивать его возвратиться
и быстро вернет во дворец. За ним
последовала стража, ушло
и немало синклитиков, но не из-за
связывавших их уз дружбы,
а потому, что в большинстве своем
они рассчитывали на скорое
его возвращение к прежней жизни и
заручались, таким образом,
благосклонностью Иоанна, для которого
этот исход служил бы
постоянным о них напоминанием.[6]
XIII. Царь, казалось, не так обрадовался
устранению Иоанна,
как обеспокоен был скоплением там
людей из столицы и опасался,
как бы не учинили они против него
мятежа. Поэтому он лицемерно
и зло выбранил Иоанна за столь великое
высокомерие и позвал
его вернуться и разделить с ним государственные
заботы. Тот
явился немедленно, вообразив по письмам,
что царь выйдет ему
навстречу, произнесет обычное приветствие
и совершит все пола-
гающееся в таких случаях, но в день
его возвращения происходило
театральное зрелище, и царь отправился
туда рано утром, не по-
дождав свидания с дядей и не оставив
для него никакого известия.
Узнав об этом, Иоанн оскорбился, обиделся
еще больше и в вели-
ком гневе немедленно повернул назад;
никаких сомнений в наме-
рениях царя у него уже не оставалось
— в его неприязни он убе-
дился воочию. В результате узы дружбы
были обрублены оконча-
тельно, и они принялись строить козни
друг против друга, но если
один, лицо частное, обдумывал, как
ему досадить противнику
втайне и скрытно, то другой, пользуясь
царской властью, проявил
свою ненависть открыто: приказал дяде
взойти на корабль и, при-
быв в столицу, представить объяснения,
почему он пренебрегает
царем и не хочет ему повиноваться.
XIV. И вот Иоанн плыл в столицу, а
император с самого вы-
сокого места во дворце наблюдал за
морем; когда же корабль с дя-
дей на борту готовился уже причалить
в Великой гавани,[7] он дал
сверху морякам заранее условленный
знак повернуть назад. Вслед
за ними вышла в море снаряженная к
плаванию триера, которая,
нагнав корабль, приняла на борт Иоанна
и повезла его в далекую
ссылку. Человек, который благодаря
Иоанну сначала стал кеса-
рем, а потом и царем, не сохранил
к нему почтения даже настолько,
чтобы наказание ему определить умеренное
и не постыдное. Он
отправил Иоанна в землю, куда ссылали
только разбойников; впро-
чем, потом его гнев немного поостыл
и он сделал для дяди неко-
торое послабление. Так покинул родину
Иоанн, которому предсто-
яло до конца принять не только эту
кару, но в горестях и несча-
стий вынести и многие другие, ибо
уготованная ему провидением
судьба (выразимся так поскромнее)
навлекала на него напасти
одну за другой и не успокоилась, пока
не направила на его глаз-
ницы палаческую руку, а самого Иоанна
не обрекла страшной,
насильственной и внезапной смерти.[8]
XV. Взвалив на себя бремя единодержавной
власти, этот
странный муж никаких разумных мер
для государства не при-
думал, но сразу стал своевольно все
переставлять и перетасовы-
вать; никого из людей вельможных не
одаривал лаской взора или
души, а только устрашал всех грозными
речами. Подданных он
хотел сделать беспрекословно послушными,
большинство вельмож
лишить принадлежащей им власти, а
народу дать свободу, чтобы
стражу его составило не малое число
избранных, а многочислен-
ная толпа. Охрану своей персоны он
передал купленным им
раньше скифским юношам—все это были
евнухи, знавшие, чего
ему от них надо, и пригодные к службе,
которую он от них требо-
вал; он смело мог положиться на их
преданность, особенно после
того, как удостоил их высоких титулов.
Одни из них его охра-
няли, другие исполняли иные приказы.
XVI. Таким образом Михаил осуществил
свои намерения;
в то же время он привлек к себе избранный
городской люд,
а также людей с рынка и ремесленников
и завоевал их располо-
жение милостями, чтобы в случае необходимости
получить от
них помощь для достижения поставленной
цели. И они льнули
к нему и выражали чувства всевозможными
изъявлениями пре-
данности; так, например, они не позволяли
царю ступать по го-
лой земле и считали для себя позором,
когда шел он не по ков-
рам, а конь его не был разукрашен
шелковыми тканями.[9] И вот,
вдохновленный всем этим, Михаил начал
обнаруживать свои
тайные намерения. Императрицу и —
вопреки здравому смыслу —
собственную мать он возненавидел еще
раньше, когда получил
царскую власть, а за то, что некогда
назвал ее госпожой, готов
был сейчас откусить себе язык и выплюнуть
его изо рта.
Ненависть и зависть императора к августе
XVII. Царь был вне себя, слыша, как
в совместных славосло-
виях ее имя упоминают на первом месте.
Сначала он отталкивал и
отдалял от себя царицу, перестал делиться
с нею своими пла-
нами, не позволял ей брать даже малой
толики из царских сокро-
вищ, всячески унижал и, можно сказать,
выставлял ее на по-
смешище. Михаил держал ее в осаде,
как врага, окружил позор-
ной стражей, расположил к себе ее
служанок, выведывал обо всем,
что делается на женской половине,
и не считался с договором,
который с ней заключил. Но и этого
ему показалось мало, и он
обрек ее на худшее из зол: решил изгнать
из дворца, причем
воспользовавшись не каким-нибудь благопристойным
поводом,
а под позорным и выдуманным предлогом,
будто лишь для одного
зверя дворец. Задумав такое, он пренебрег
прочими царскими
делами и весь свой ум и изворотливость
направил на осуществле-
ние этого бесстыдного намерения.
XVIII. Сначала он посвятил в замысел
только самых отваж-
ных из близких, но на этом не остановился,
стал спрашивать
мнения и других людей, известных ему
умом и рассудитель-
ностью. Одни из них его поддерживали
и советовали осущест-
вить план, другие решительно отговаривали,
третьи убеждали
подвергнуть дело тщательному рассмотрению,
иным же казалось
нужным узнать предсказания астрологов
и выяснить, насколько
благоприятен момент для действий и
не препятствует ли его на-
чинанию расположение светил. Он всех
внимательно выслушал,
но, готовый добиться своей цели любыми
средствами, и не поду-
мал последовать полезным советам и,
махнув рукой на всех про-
чих, осведомился о будущем у астрологов.
XIX. В то время было немало людей,
посвященных в сию
науку. Эти мужи — я был знаком с ними
— не очень-то ломали
голову над расположением и движением
светил на небосводе;
ведь они не умели заранее на основании
законов геометрии ука-
зывать и предвидеть их местоположение,
но попросту устанавли-
вали центры, выясняли нисхождение
и восхождение зодиака и
все, что с ними связано, я имею в
виду планеты — хозяева домов,
а также места и границы фигур и какие
из них благоприятны,
какие неблагоприятны, и предсказывали
будущее тем, кто к ним
обращался с вопросами, причем некоторые
из них даже отвечали
впопад. Я рассказываю о таких вещах,
поскольку сам знаком
с этой наукой, издавна ею занимался
и помог многим астрологам
в определении фигур, но в то же время
я не верю, что наша
жизнь зависит от движения звезд. Впрочем,
опровержение подоб-
ных учений отложу до другого раза,
поскольку можно привести
много противоречивых доводов за и
против.[10]
XX. И вот царствовавший тогда император,
не раскрывая
сути дела и придав вопросу неопределенную
форму, спросил
только, не препятствует ли расположение
светил тому, кто отва-
жился на многое. Астрологи произвели
наблюдение, исследовали,
насколько благоприятен момент, и,
ничего не увидев, помимо
крови и скорби, стали отговаривать
царя от решительных дей-
ствий; впрочем, те, что похитрее,
советовали только отложить их
до другого времени. Но в ответ царь
лишь громко расхохотался,
с издевкой назвал их науку лживой
и сказал: «Убирайтесь вон,
своей отвагой я опрокину расчеты вашей
науки».
XXI. Он немедленно приступил к делу
и сразу проявил себя
во всей красе. Выдумав всякие небылицы,
этот жалкий сын объя-
вил свою ни в чем неповинную мать
отравительницей и изгнал ее,
и не думавшую ни о каких посягательствах,
из царских покоев;
так поступил чужак с рожденной во
дворце, безродный — с бла-
городной. Представив лжесвидетелей,
он стал допытываться о том,
о чем она и понятия не имела, привлек
ее к ответу и наказал, как
тяжкую преступницу: немедленно посадил
на корабль, дал ей
сопровождающих, которым было велело
всячески оскорблять ца-
рицу и, удалив ее таким образом из
дворца, сослал на один
из находящихся перед столицей островов
по названию Прин-
кип.[11]
XXII. Позднее я беседовал с некоторыми
из тех, кто отвозил
ее, и они рассказывали мне, что, когда
корабль вышел в море,
Зоя подняла глаза к царским покоям
и, обратившись ко дворцу,
произнесла скорбную речь. В ней она
помянула отца и предков
(уже пять поколений владел ее род
царской властью), а загово-
рив о дяде своем и императоре (я имею
в виду знаменитого Ва-
силия, затмившего сиянием всех прочих
самодержцев, драгоценное
благо Ромейской державы), вдруг залилась
слезами и сказала:
«О, мой дядя и царь, это ты завернул
меня, только что родив-
шуюся, в царские пеленки,[12] любил
и отличал меня среди сестер,
потому что я походила на тебя лицом
— об этом потом мне часто
рассказывали очевидцы. Это ты говорил,
целуя и обнимая меня:
«Спасения тебе, дитя, жить тебе долгие
годы, рода нашего побег
и царской власти прекрасный образ».
Это ты напитал и воспитал
меня и во мне видел надежду для государства.
Но ошибся ты
в своих ожиданиях: я опозорена сама
и опозорила весь род, по-
стыдно осуждена и изгнана из дворца,
и не знаю даже, в какую
землю везут меня для наказания, и
боюсь, как бы не отдали
меня на съедение хищным зверям и не
бросили в морские волны.
Но взгляни с небес на меня, сделай
все, что в силах твоих, и
спаси свою племянницу». Прибыв, однако,
на остров, определен-
ный ей местом ссылки, она немного
отвлеклась от дурных пред-
чувствий, возблагодарила бога, сохранившего
ей жизнь, принесла
жертву и вознесла молитвы своему спасителю.
ХXXIII. Царица и не помышляла ни о
чем, да и что она
могла бы сделать, оказавшись в изгнании
с одной единственной
служанкой. Тем не менее этот страшный
человек строил все но-
вые козни и подвергал царицу одному
испытанию за другим, и
в конце концов отправил людей, чтобы
постричь, а вернее
сказать — убить ее и отдать на заклание,
уж не знаю господу ли
или гневу пославшего их государя.
Осуществив и это намерение,
он оставил ее в покое, будто с ней
все было кончено, но разыграл
комедию, устроил спектакль и объявил
синклиту о мнимом заго-
воре против него императрицы — он-де
давно подозревал ее, более
того, много раз заставал се на месте
преступления, но скрывал
этот позор из стыда перед синклитиками.
Сочинив такие небы-
лицы, он заполучил (вопреки сути дела)
голоса синклитиков,
а оправдавшись перед ними, принялся
обрабатывать простолюди-
нов и некоторых сделал послушным орудием
своих желаний. Царь
выступал перед ними, выслушал и их
речи, а когда понял, что
они одобряют его поступок, распустил
и это собрание и, как
после великих подвигов, стал отдыхать
от тяжких трудов, пре-
дался веселым развлечениям и разве
что не пустился в пляс и не
прыгал от радости. Но не в дальнем
будущем, а уже совсем
близко ждало его наказание за эту
чудовищную спесь.
XXIV. Что же касается дальнейшего,
то речь моя бессильна
поведать о событиях, а ум постичь
меру провидения. Я говорю
сейчас о себе, но это относится и
ко всем другим. Достойно рас-
сказать о событиях того времени не
смог бы ни поэт с боговдох-
новенной душой и с речью, небом внушенной,
ни оратор, отмечен-
ный благородством души и красноречием,
искусством слова укра-
сивший природное дарование, ни философ,
постигший смысл про-
видения, пусть даже в своей необыкновенной
мудрости он и
познал то, что выше нас; не достанет
им силы для этого, пусть
даже первый, как на сцене, разукрасит
рассказ и придаст ему
многообразие, другой подберет в соответствии
с величием событий
самые торжественные слова и гармонично
их сочетает, а третий
увидит в случившемся не самопроизвольное
движение, но дей-
ствие разумных причин, по которым
произошло великое и все-
народное (так лучше его назвать) таинство.
Поэтому я и обо-
шел бы молчанием это великое потрясение
и ураган, если бы не
понимал, что таким образом опущу из
своей «Хронографии»
самое существенное, и я дерзаю на
утлом челне пуститься в пла-
вание по открытому морю и, как могу,
поведаю о том, как неожи-
данно распорядилась божественная справедливость
обстоятель-
ствами и событиями после изгнания
императрицы.[13]
XXV. Император предавался удовольствиям
и был полон
высокомерия, а весь город — я имею
в виду людей всякого рода,
состояния и возраста, — будто распалась
гармония его тела, уже
приходил по частям в брожение, волновался,
и не осталось в нем
никого, кто бы не выражал недовольства
сначала сквозь зубы, но,
тая в душе замыслы куда более опасные,
не дал бы в конце кон-
цов волю языку. Когда повсюду распространился
слух о новых
бедах императрицы, город явил собой
зрелище всеобщей скорби;
как в дни великих и всеобщих потрясений
все пребывают в печали
и, не в силах прийти в себя, вспоминают
о пережитых бедах и
ожидают новых, так и тогда страшное
отчаяние и неутешное горе
вселились во все души, и уже на другой
день никто не сдерживал
язык—ни люди вельможные, ни служители
алтаря, ни даже род-
ственники и домочадцы императора.
Проникся великой отвагой
мастеровой люд,[14] и даже союзники
и иностранцы — я имею
в виду тавроскифов и некоторых других,
которых цари обычно
держат при себе, — не могли тогда
обуздать своего гнева; все
готовы были пожертвовать жизнью за
царицу.[15]
XXVI. Что же до рыночного народа, то
и он распоясался и
пришел в возбуждение, готовый отплатить
насильнику насилием.
А женское племя... но как я рассказу
о нем тем, кто не наблю-
дал всего этого собственными глазами?
Я сам видел, как многие
из тех, кто до того никогда не покидал
женских покоев, бежали
по улицам, кричали, били себя в грудь,
и горестно оплакивали
страдания царицы или носились, как
менады, и, составив против
преступного царя изрядное войско,
кричали: «Где ты, наша един-
ственная, душой благородная и лицом
прекрасная? Где ты, одна
из всех достойная всего племени госпожа,
царства законная на-
следница, у которой и отец — царь,
и дед, и деда родитель? Как
мог безродный поднять руку на благородную
и против нее за-
мыслить такое, чего ни одна душа и
представить себе не может?»
Так они говорили и ринулись ко дворцу,
чтобы спалить его, и
ничто уже не могло их остановить,
ибо весь народ поднялся про-
тив тирана. Сначала они по группам
и поотрядно построились
к битве, а потом вместе со всем городом
целым войском двину-
лись на царя.
XXVII. Вооружены были все. Одни сжимали
в руках секиры,
другие потрясали тяжелыми железными
топорами, третьи несли
луки и копья, простой же народ бежал
беспорядочной толпой
с большими камнями за пазухой или
в руках. В тот день я стоял
перед входом во дворец (издавна служа
царским секретарем,
я незадолго до того посвящен был в
таинство царского приема).[16]
Итак, я находился в тот момент в наружной
галерее [17] и диктовал
секретные документы. Вдруг до нас
донесся гул, будто от кон-
ского топота, вселивший страх во многие
души, а затем явился
человек с известием, что весь народ
взбунтовался против царя
и, как по мановению чьей-то руки,
объединился в одном желании.
Все происходящее казалось тогда многим
чем-то неожиданным и
невероятным, но благодаря виденному
и слышанному мною ранее
я понял, что искра разгорелась костром,
гасить который нужно
целыми реками и потоками воды, и,
сразу оседлав коня, поскакал
через город и своими глазами видел
то, во что теперь и сам верю
с трудом.
XXVIII. Людей словно обуяла какая-то
высшая сила, никто
не остался в прежнем состоянии: все
носились, как бешеные, их
руки налились силой, глаза метали
молнии и светились неистов-
ством, мышцы тела окрепли, ни один
человек не желал, да и не
мог настроить себя на благочинный
лад и отказаться от своих
намерений.
XXIX. Решено было прежде всего двинуться
к царским ро-
дичам и разрушить их красивые и роскошные
дома. Немедля
приступив к делу, толпа разом бросилась
на приступ, и дома
рухнули, частью открывшись, а частью
и закрывшись. Закрыты
были упавшие вниз кровли, а открылись
торчащие из-под земли
фундаменты; казалось, будто сама земля,
не вынося их бремени,
выкинула из себя основания домов.
Разрушили же большинство
зданий не руки цветущих и зрелых мужчин,
а девицы и всякая
детвора обоего пола, утварь же получал
тот, кто первый схватит.
Разрушитель спокойно взваливал на
себя то, что разрушил или
сломал, выставлял этот скарб на рынке
и не торговался о цене.[18]
XXX. Такое творилось в городе, так
быстро переменился его
збычный облик. Царь в то время находился
во дворце и сначала
не проявлял никакого беспокойства
по поводу происходящего: по-
давить восстание граждан он намеревался
без пролития крови.
Но когда начался открытый бунт, народ
построился по отрядам и
составил значительное войско, он пришел
в страшное волнение и,
оказавшись как бы в засаде, не знал,
что и делать: выйти опа-
сался, но осады боялся еще больше,
союзных отрядов во дворце
у него не было, послать за ними тоже
было нельзя; что же
касается вскормленных во дворце наемников,
то часть их колеба-
лась и уже беспрекословно не слушалась
его приказов, а часть
взбунтовалась, покинула его и присоединилась
к толпе.
XXXI. В это время к уже отчаявшемуся
было царю явился
на помощь новелисим. Когда начался
бунт, его во дворце не было;
узнав о случившемся и опасаясь беды,
он сначала заперся в своем
доме и не показывался из него, боясь,
что у входа толпа не от-
пустит его живым, если он выйдет,
но потом новелисим вооружил
всех слуг и домочадцев (сам при этом
не одел и панциря), и они,
незаметно покинув убежище, с быстротой
молнии помчались по
городу с кинжалами в руках, готовые
уложить на месте каждого,
кто встанет на их пути. Пробежав таким
образом через город,
они забарабанили в дворцовые ворота
и явились, чтобы помочь
императору. Тот принял их с радостью
и только что не расцело-
вал дядю, решившегося умереть вместе
с ним. И вот они решают
немедленно вернуть из ссылки царицу,
из-за которой взбунтова-
лась толпа и раэраэилась битва, а
самим спешно превратить
дворцовых людей в копейщиков и пращников
и выстроить их
против тех, кто бесстыдно рвался на
приступ. Устроившись в ук-
рытиях, те принялись метать сверху
камни и копья, многих убили
и разорвали плотный строй нападающих,
но восставшие, разоб-
равшись в чем дело, снова обрели силу
духа и встали теснее
прежнего.
XXXII. Между тем во дворец доставили
императрицу; она,
однако, не столько радовалась тому,
как с ней распорядился все-
вышний, сколько ждала еще худших бед
от мерзкого царя. По-
этому-то она и не воспользовалась
удобным случаем, не попрек-
нула тирана за свои страдания, обличия
не изменила, но посочув-
ствовала ему и пролила слезы о его
судьбе. Михаил же, вместо
того чтобы переменить ей одежды и
облечь ее в пурпурное
платье, потребовал ручательств, что
не станет она жить по-дру-
гому, когда уляжется буря, и смирится
с уготованной ей участью.
Царица все обещала, и перед лицом
грозящей беды заключили
они между собой союз. И тогда они
вывели ее на самую высокую
площадку Великого театра [19] и показали
взбунтовавшемуся народу,
ибо думали, что смирят бурю его гнева,
если вернут ему его
госпожу. Но одни так и не успели увидеть
ту, которую им пока-
зывали, а другие, хотя и узнали ее,
еще больше возненавидели
тирана, который и в гуще бед не освободил
своего сердца от зло-
нравия и свирепости.
XXXIII. После этого битва вспыхнула
с новой силой, но за-
тем многие из бунтовщиков, опасаясь,
как бы тиран вместе с ца-
рицей не обратил их в бегство, поддались
на ее уговоры и при-
няли иное решение, единственное, способное
сорвать козни ти-
рана.
XXXIV. Чтобы мое повествование развивалось
по порядку,
хочу предварить его несколькими словами.
Мне нужно вспомнить
для этого о предшествующих событиях
и с ними связать свой
рассказ. Как я уже говорил, у Константина
была не одна дочь,
а три; старшая из них умерла,[20]
а младшая какое-то время жила
вместе с воцарившейся и в каком-то
смысле царствовала совме-
стно с ней, и хотя в славословиях
имя ее не упоминалось, ей воз-
давались великие почести, и сиятельностью
уступала она во дворце
только сестре. Однако родство и материнское
чрево, из которого
обе они вышли, не стали надежной защитой
против ревности —
царица возревновала Феодору (так звали
сестру) даже к мень-
шим почестям; и поскольку какие-то
горлопаны распространяли
в это время о ней дурные слухи, она
убедила самодержца уда-
лить сестру из дворца, постричь ее
и определить местом почетного
заключения один из самых роскошных
императорских домов.[21]
Так все сразу и было сделано, и ревность,
разъединившая сестер,
одной уготовила участь повыше, другой
пониже, но в то же время
и более святую.
XXXV. Феодора смирилась с этим решением
и не огорчалась
ни переменой одежд, ни удалением от
сестры. Что же до само-
держца, то он не совсем лишил ее прежнего
расположения, но
оказывал ей кое-какие из царских милостей.
Но он умер, а взяв-
ший в свои руки скипетр Михаил по
прошествии недолгого вре-
мени — об этом уже говорилось — отвернулся
от императрицы,
а сестрой пренебрег и вовсе. Когда
же и он, прожив отведенный
ему срок, скончался, к власти пришел
его племянник, который уже
совсем не имел никакого понятия, кто
такая Феодора и проис-
ходит ли она от царского корня, и
ему было совершенно безраз-
лично, существует она или нет, жива
или не жива. Так обстояли
дела с Феодорой, вернее — так обращались
с ней императоры, и
она ничего не сделала вопреки их воле
и вела себя так скорее по
доброму желанию, чем по принуждению.
Вот предисловие к моему
рассказу.
Как толпа переметнулась на сторону
августы Феодоры
XXXVI. Между тем восставший, как уже
говорилось, народ
опасался дурного оборота событий и
боялся, что тиран возьмет
над ним верх и все дело кончится только
шумом; в то же время
заполучить себе первую царицу он не
мог — узурпатор уже успел
привлечь ее на свою сторону и привести
в свою гавань — и по-
тому обратился к ее сестре — второму
побегу царского корня; толпа
не двинулась к ней без порядка и строя,
но избрала предводителем
одного из ее отцовских слуг, родом
не эллина, человека отменного
нрава, по виду героя, из почтенного
старинного и знатного рода, и
полками во главе с полководцем отправилась
к Феодоре.
XXXVII. Пораженная и не ожидавшая ничего
подобного
Феодора на первую попытку не поддалась,
укрылась в храме и
оставалась глухой ко всем уговорам.
Однако войско горожан,
отчаявшись убедить ее, прибегло к
силе, и несколько человек
с обнаженными кинжалами ринулись вперед,
будто готовые ее
убить; они дерзнули вытащить ее из
церкви, вывели на улицу,
облачили в царские одеяния, усадили
на коня и, окружив со всех
сторон, доставили в великий храм божьей
мудрости. После этого
уже не только простой народ, но и
все лучшие люди встали на
сторону Феодоры, и все тогда отвернулись
от тирана и в славо-
словиях стали провозглашать Феодору
царицей.[22]
Бегство царя и его дяди и их ослепление
XXXVIII. О случившемся донесли тирану,
и он, опасаясь,
как бы неожиданно нагрянувшая толпа
не схватила его в самом
дворце, сел на один из царских кораблей,
приплыл вместе с дядей
к святому Студийскому монастырю [23]
и сменил там царское об-
личье на облик молящего и ищущего
защиты. Об этом стало из-
вестно в городе, и сразу облегченно
вздохнули все, чьи души до
того были полны страха и робости.
Одни стали приносить благо-
дарение богу за избавление, другие
славить царицу, а простой и
рыночный народ принялся водить хороводы
и распевать о собы-
тиях, на ходу сочиняя песни.[24] Большинство
же прямым ходом
устремилось к узурпатору, чтобы растерзать,
зарубить его.
XXXIX. Это о них. Тем временем люди
Феодоры отправили
к царю отряд стражников во главе с
начальником, человеком из
благородных; рядом с ним шел и я —
его друг, которого он взял
и для советов, и для содействия. Подойдя
к воротам храма, мы
увидели другую, уже самозванную стражу.
Этот отряд простолю-
динов со всех сторон окружил святой
дом и разве что не готов
был его разрушить. Поэтому нам не
без труда удалось войти в цер-
ковь, а вместе с нами влилась туда
и огромная толпа, осыпавшая
преступника проклятиями и выкрикивавшая
непристойности по
его адресу.
XL. Я и сам вошел туда отнюдь не в
мирном настроении, ибо
не остался бесчувственным к страданиям
царицы и горел гневом
на Михаила. Но когда я приблизился
к святому алтарю, где тот
находился, и увидел их обоих, ищущих
защиты, царя, ухватив-
шегося за священный престол Слова,
и справа от него новели-
сима, изменившихся и видом и духом,
совершенно пристыженных,
в душе моей не осталось и следа гнева,
и, будто пораженный мол-
нией, я застыл на месте, не в силах
прийти в себя от неожидан-
ного зрелища. Затем, собравшись с
духом, я послал проклятия
нашей земной жизни, в которой происходят
столь нелепые и
страшные вещи, и из глаз моих хлынул
поток слез, будто забил
во мне некий источник, и страдания
мои вылились стенаниями.
XL 1. Вошедшая в храм толпа со всех
сторон окружила обоих
мужей и, как стая диких зверей, готова
была их растерзать.
Я же остановился у правой алтарной
преграды и зарыдал.[25] За-
метив, что я сочувствую им, не исхожу
ненавистью и веду себя
вроде бы благопристойно, они приблизились
ко мне, и тогда я,
держа себя уже немного иначе, сначала
без раздражения укорил
новелисима и попрекнул его за то,
что он помогал царю мучить
императрицу, а затем спросил и самого
царя, какое такое зло
претерпел он от своей матери и госпожи,
что обрек ее неописуемым
страданиям. Отвечали мне они оба:
новелисим — что не был
в этом деле заодно с племянником и
вообще ни к чему его не
подстрекал. «Мне бы не сдобровать,
— сказал он, — если бы я
попытался его остановить, ведь этот
человек (тут он обернулся
к царю), когда чего-нибудь желал или
добивался, не признавал
никаких препятствий. Если бы только
я мог его утихомирить, он
не искалечил бы весь наш род и не
предал его огню и железу».
XLII. Здесь я хочу немного прервать
рассказ и сообщить
о том, что имел в виду новелисим.
Император изгнанием Орфано-
трофа как бы потряс основание рода,
а потом принялся искоре-
нять его целиком, и всех родственников
— а в большинстве слу-
чаев были это бородатые мужи во цвете
лет и отцы семейств,
занимавшие высшие должности, — лишил
детородных членов и
в таком виде, полумертвых, оставил
доживать жизнь. Он сове-
стился открыто предать этих людей
смерти и хотел, подвергнув
оскоплению, погубить их более пристойным
образом.
XLIII. Такими речами ответил мне новелисим.
Тиран же, слегка
покачав головой и с трудом выдавив
из глаз слезу, сказал: «Бог
справедлив, а справедливость карает
меня теперь за содеянное»,
и с этими словами он снова ухватился
за божественный престол
и стал просить, чтобы ему дали, как
положено, одеть монашеские
одежды. Над ними обоими совершился
обряд переоблачения, и они
стояли рядом подавленные, оробевшие,
страшащиеся народной яро-
сти. Я со своей стороны полагал, что
беспорядки на этом кон-
чатся, и с любопытством наблюдал за
происходившим действом и
поражался бурлению страстей, но это
был лишь краткий пролог
трагедий куда более тяжких. Расскажу
обо всем по порядку.
XLIV. День уже клонился к вечеру, когда
неожиданно явился
некий человек из нововозведенных в
должность,[26] сказавший, что
ему ведено Феодорой перевести ищущих
защиты в другое место,
за ним следовала толпа горожан и воинов.
Приблизившись к ал-
тарю, где они укрывались, этот человек
решительным тоном при-
казал им выйти. Видя, однако, кровожадные
намерения толпы
и главаря, подающего знак начинать
(вопреки обычаю он начал
держать себя дерзко), они отказались
покинуть алтарь и еще
крепче ухватились за колонки, на которых
покоится священный
престол. Тогда он, переменив тон,
заговорил с ними помягче, по-
клялся на святынях и, призвав на помощь
все свое красноречие,
постарался убедить их, что ничего
плохого им не сделают и что
посланец царицы не обойдется с ними
суровее, нежели само время.
Но они, раз напуганные, уже во всем
видели для себя угрозу, ос-
тались глухи к увещеваниям и предпочли,
чтобы их отдали на за-
клание в храме, чем подвергли мучениям
под открытым небом.
XLV. Поэтому, не убедив их словами,
он прибегнул к силе.
По его приказу из толпы протянулись
руки, и пошло твориться
беззаконие. Будто дикие звери, погнали
они их из святилища, а
царь и новелисим, испуская горестные
вопли, устремляли свои
взоры к святому сонму, умоляя не обмануть
их надежд и не по-
зволить безжалостно изгнать из алтаря
тех, кто ищет защиты
у бога. Большинство было потрясено
их страданиями, но пойти про-
тив стихии ни у кого не хватало духа,
и поэтому, войдя в соглаше-
ние с толпой, поверив клятвам ее главаря
и как бы заключив с ним
договор, они выдали ему этих людей,
да и сами последовали за
ними, чтобы быть им чем-либо полезными.
Но ничто уже не мо-
гло помочь несчастным — обстоятельства
были против них, и сердце
всех горели к ним ненавистью.
XLVI. Люди Феодоры знали, что Зоя ревнует
к ней и скорее
согласится увидеть на царском престоле
какого-нибудь конюха,
чем разделит власть с сестрой, и потому,
не без причины опаса-
ясь, как бы императрица не пренебрегла
сестрой и тайными коз-
нями не вернула на трон прежнего царя,
единодушно решили уст-
ранить бежавшего.[27] Людям, наиболее
из них умеренным, не хо-
телось приговаривать его к смерти,
они судили и рядили, каким
иным способом погасить в нем всякие
надежды, и в конце концов
отправили отважных и дерзких мужей
с приказом немедленно же-
лезом выжечь глаза обоим, как только
встретят их за пределами
святого храма.
XLVII. И вот они выходили из храма,
а их уже поджидала по-
зорная процессия. Чернь, как ей и
положено в этих случаях, потеша-
лась над несчастными, и одни хохотали
и осыпали их насмешками,
другие, поддаваясь гневу, тащили их
с намерением провести через
город. Пройдя совсем немного, они
повстречали людей, которым
было приказано погасить глаза пленникам.
Те сообщили о при-
говоре и, готовясь привести его в
исполнение, принялись точить же-
лезо. Прослышав о беде, несчастные
расстались с надеждами (все
кругом или одобряли приказ, или, во
всяком случае, не препятст-
вовали исполнить назначенное), они
сразу лишились голоса и, на-
верное, упали бы замертво, если бы
некий муж из сената, подойдя
к ним, не утешил бы их в горе и мало-помалу
не вселил бодрость
в их отчаявшиеся души.
XLVIII. Беды и горести сломили царя,
он пребывал все время
в душевном смятении и то принимался
рыдать, то голос его пре-
рывался, он просил о помощи каждого
подходящего к нему, сми-
ренно взывал к богу, вздымал в мольбах
руки к небу, к храму,
к чему угодно. Дядя же его сначала
и сам вел себя так же, но ко-
гда потерял всякую надежду на спасение
(а был он человеком бо-
лее стойкого и крепкого нрава и умел
обуздать свои чувства),
взял себя в руки и, как бы вооружившись
против урагана бедст-
вии, приготовился мужественно встретить
страдания, а когда уви-
дел, что палачи уже готовы приступить
к делу, сам первый пошел
навстречу пытке и спокойно отдал себя
в смертоносные руки. По-
скольку строй горожан стоял не на
расстоянии, а вплотную к нему,
и каждый рвался вперед, стремясь увидеть
зрелище казни, нове-
лисим спокойно оглянулся кругом в
поисках того, кому была до-
верена эта трагическая роль, и сказал:
«Прикажи расступиться
этому строю, чтобы лучше могли увидеть,
с каким мужеством буду
я переносить свои страдания».
XLIX. Палач принялся было его вязать,
чтобы он не выры-
вался во время операции, но новелисим
сказал: «Если я стану вы-
рываться, пригвозди меня». С этими
словами он распростерся на
земле и лежал, не изменившись в лице,
сохраняя полное молчание,
не испуская ни единого стона и не
обнаруживая никаких призна-
ков жизни. И ему вырвали глаза, сначала
один, потом другой.
Царь же, по чужим страданиям наперед
представляя свои собст-
венные, переполнился его болью, размахивал
руками, бил себя по
лицу и жалобно мычал.
L. Лишившийся глаз новелисим, поднявшись
с земли и опер-
шись на руку одного из близких, заговаривал
с теми, кто прибли-
жался к нему и, будто ему нипочем
и сама смерть, был сильнее об-
рушившихся горестей. Что же до царя,
то палач, видя, как тот
боится и как без конца взывает к состраданию,
связал его потуже
и схватил покрепче, чтобы не разворотить
ему лицо во время нака-
зания.[28] Когда вырвали глаза и у
царя, всеобщее возбуждение и
злоба улеглись, и толпа, оставив их
в покое, снова устремилась
к Феодоре. Из двух императриц одна
в то время находилась в цар-
ском дворце, другая — в великом храме
божьей мудрости.[29]
LI. Члены первого совета не могли решиться,
какую из сестер
им предпочесть: ту, что была во дворце,
они почитали за перво-
родство, а укрывшуюся в храме — потому,
что благодаря ей кон-
чилось правление тирана и сами они
обрели спасение. И пошли
тут споры и пересуды, кому отдать
власть. Старшая, однако, сама
разрешила их сомнения, первой радостно
обняла и поцеловала се-
стру и разделила царский жребий между
собой и ею. Она догово-
рилась с сестрой о царской власти,
пригласила ее в сопровожде-
нии торжественной процессии к себе
и сделала соправительницей.
Феодора же, все еще трепеща перед
сестрой, признала ее старшин-
ство и уступила ей первенство, дабы
и царствовать вместе с Зоей,
и ей подчиняться.[30]
*****
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Т. е. Михаил V Калафат.
2. Император, в представлении византийцев,
— помазанник божий, и по-
тому церемонию возведения на престол
Пселл называет таинством (misterion).
Эта торжественная и сложная церемония
завершалась в храме св. Софииб
где патриарх увенчивал нового василевса.
3. Фраза «... добивался царской власти
для другого родственника» в этом
контексте непонятна, так как ранее
Пселл подробно говорил о том, что Иоанн
прочил на трон именно Михаила.
4. Новелисим — следующий после кесаря
титул в византийской табели
о рангах, жаловался обычно царским
родственникам. Право сидеть во время
трапезы за одним столом с императором
— одна из высших привилегий ви
зантийской знати. Константин и до
Михаила V занимал весьма высокое по-
ложение: был доместиком схол, стратигом
Антиохии. Царица Зоя отправила
его в изгнание, из которого он был
возвращен Михаилом Калафатом.
5. О вражде Михаила V к своей родне
сообщает и Атталиат, по словам
которого царь велел оскопить многих
своих родичей, как мальчиков, так и уже
зрелых мужей (Аттал., 11—12).
6. Переводим с учетом нашей поправки: exodon вм. efodon.
7. Великая гавань — видимо, царский
причал (Вуколеонт), неподалеку от
Большого дворца.
8. Иоанн Орфанотроф вначале был удален
в один из монастырей, оттуда
переведен на Лесбос, а в мае 1043
г. ослеплен по императорскому приказу.
9. Пселл дает весьма любопытную оценку
политической позиции Ми-
хаила V, чье царствование продолжалось
5 месяцев. Михаил пренебрегает
людьми знатными и вельможными и ищет
поддержки народа. То же самое
говорят о Михаиле Скилица и Атталиат.
Пселл пишет. как об «избранном
городском люде», так и о «простом
народе». О привилегированной части
рыночного народа упоминает в сходном
с «Хронографией» контексте и Ат-
талиат (Аттал., 11 ел,). Можно ли
отсюда делать вывод о торгово-ростов-
щических кругах, на которые опирался
Михаил? Подробно см. Литаврин Г.Г.
Восстание в Константинополе в апреле
1042 г.//ВВ, 33, 1972, с. 33 сл.
Говоря о том, что народ не позволял
Михаилу ступать по голой земле, Пселл
имеет в виду совершенно конкретные
факты: собравшись отстранить от
власти царицу Зою, Михаил во время
своих выходов испытывал настроение
народа, а тот устилал ему путь дорогими
тканями (Аттал., 12; Скил.,
536).
10. Об астрологии Пселл подробней рассуждает
ниже.
Здесь речь идет о способах составления
гороскопа с целью определить
судьбу человека или исход какого-либо
предприятия. Астрологи устанавли-
вали точку эклиптики, восходящую в
определенный момент (например, рожде-
ния того или иного лица) над горизонтом.
Начиная от этой точки все небо
делилось на 12 «домов» («счастья»,
«богатства», «братьев», «родства» и т. д.).
Затем фиксировалось положение главных
планет по отношению к «домам»,
а также соотношение этих планет между
собой («фигуры»). Каждая из планет
считалась «хозяином» какого-то определенного
«дома», степень близости
к своему «дому» обусловливала силу
ее влияния. Сами «дома» в разные
периоды также обладали разной силой:
максимальной — те, которые нахо-
дились в «центрах» — четырех главных
пунктах эклиптики.
11. Принкип — самый большой из Принцевых
островов вблизи Констан-
тинополя. Обычное место ссылки попавших
в опалу вельмож. Зоя была вы-
везена из Константинополя в ночь на
19 апреля 1042 г. Перед этим был
отправлен в Пиперудский монастырь
патриарх Алексей Студит.
12. Зоя была дочерью брата и соправителя
Василия II Константина, по-
этому ее рождение должно было происходить
в специальной палате Большого
дворца — Порфире. Младенцев, родившихся
в царской семье, заворачивали
в специальные «царские» (т. е. пурпурного
цвета) пеленки.
13. Пселл начинает рассказ об одном
из самых ярких и значительных со-
бытий византийской истории XI в. —
константинопольском восстании в апреле
1042 г. Восстание продолжалось три
дня, о его ходе византийские историки
рассказывают по-разному. После сличения
их рассказов последовательность
событий представляется в следующем
виде. Днем 19 апреля (на следующий
день после ссылки Зои) в столицу явился
патриарх Алексей Студит, потре-
бовавший низложения Михаила V. Вечером
того же дня патриарх венчал на
царство Феодору, а Михаил V распорядился
вернуть из ссылки Зою. 20 ап-
реля народные массы ворвались во дворец.
21 апреля царь вместе с пришед-
шим ему на помощь новелисимом Константином
укрылся в Студийском мо-
настыре, но был навлечен оттуда и
ослеплен. Пселл объясняет восстание
отстранением от власти «законных»
императриц — на самом деле его причины,
равно как и позиции участвовавших
в нем сил, были весьма сложны. - См. Ли-
таврин Г. Г. Указ. соч.
14. «Мастеровой люд», дословно: «люди
из эргастириев». Эргастириями
назывались ремесленные мастерские,
служившие одновременно и лавками.
15. Согласно Скилице и Атталиату, первое
возмущение произошло тогда,
когда эпарх города зачитал на .площади
царскую грамоту, объявляющую
о низложении Зои. Атталиат пишет о
резкой перемене настроения народа,
который сразу вместо любви ощутил
ненависть к Михаилу. «Не хотим царем
Калафата, а хотим законную наследницу,
матушку нашу 3ою!»—раздался
голос в толпе (Скил., 418). «Помнем
кости Калафату!»—закричала толпа.
Эпарху удалось спастись бегством.
Восстание началось.
16. Пселл имеет в виду, видимо, церемонии
ежедневного приема импера-
тором должностных лиц, право участвовать
в которых он получил. Эти тор-
жественные церемонии ему представляются
таинством.
17. Большой императорский дворец представлял
собой комплекс различных
зданий и построек, соединенных между
собой и окруженных галереями, пор-
тиками и т. п. Трудно сказать, что
имеет в виду Пселл под «внешней гале-
реей» (e exo stoa).
18. О разрушении домов царских родичей
сообщает и Атталиат, который
при этом добавляет, что народ забрал
богатство, «нажитое на слезах и стра-
даниях бедняков» (Аттал., 15).
19. Имеется в виду царский балкон на
Ипподроме, соединенный крытым
переходом с Большим дворцом.
20. Умерла принявшая монашество Евдокия.
21. Феодора была по настоянию Зои пострижена
в монахини Петрийского
монастыря еще при Романе III. Совершая
эту акцию, Зоя, по сообщению
Скилицы (Скил., 385), желала обезопасить
себя от заговоров. Вокруг Фео-
доры группировалась недовольная знать.
Дальнейшие рассуждения Пселла
о «смирении» Феодоры — явное преувеличение.
22. После возмущения на площади (см.
выше, прим. 15) часть народа
бросилась в церковь св. Софии, где
находились патриарх Алексей и неко-
торые из синклитиков. По их совету
толпа доставила в храм Феодору, кото-
рая тут же и была провозглашена царицей
(вечер 20 апреля). Во главе
толпы находился патрикий Константин
Кавасила.
23. Студийский монастырь Иоанна Крестителя
был расположен на берегу
Пропонтиды в самой юго-западной части
города. От Большого дворца по
прямой до него более 4 км. Царь и
новелисим Константин бежали в мона-
стырь утром 21 апреля. О том, что
толпа ворвалась во дворец и разграбила
его, Пселл умалчивает.
24. Весьма любопытное свидетельство
существования в Византии песенного
фольклора.
25. Имеется в виду преграда, отделяющая алтарь от остальной церкви.
26. Речь идет о некоем Кабонаре, вновь
назначенном эпархе Константи-
нополя.
27. То, что инициатива ослепления свергнутого
царя исходила от Феодоры,
подтверждается также и сообщением
Скилицы (Скил., 420).
28. Экзекуцию над бывшим императором
и его дядей совершил отряд под
командованием нового эпарха города
в месте под названием Сигма. «Недо-
стойное» поведение Михаила засвидетельствовано
также Скилицей.
29. Так Пселл постоянно именует храм св. Софии.
30. По сообщению Скилицы (Скил., 420),
встреча сестер состоялась еще
до ослепления Михаила. Зоя пыталась
оттеснить Феодору от власти и согла-
силась на совместное правление только
по настоянию толпы. Таким образом
закончилось это необычное для Константинополя
XI в. восстание. Несмотря
на короткую продолжительность, оно
имело большой размах (3 тыс. убитых,
по Скилице) и широкий социальный состав
участников. Восстание обладало
всеми характерными чертами средневековых
городских бунтов: народ высту-
пает вначале под династическими лозунгами,
настроение толпы быстро меня-
ется, в ходе восстания находят выход
социальные страсти и т. д.