Михаил IV

МИХАИЛ IV

I. Так умер Роман после пяти с половиной лет царствования. Императ-
рица Зоя, узнав о кончине мужа (при самой смерти она не присутствовала),
сразу волей небес получила в удел царство, однако власть мало ее забо-
тила и старания она направила на то, чтобы передать ее Михаилу, о кото-
ром уже рассказывалось. Те, кто занимал придворные должности (в боль-
шинстве — ее отцовские слуги, а также люди, близкие к ее мужу и
связанные с этой семьей еще при его отце), удерживали ее от поспешных
решений в столь важных вещах, советовали как можно лучше поразмыс-
лить, обдумать свое положение и возвести на царский престол са-
мого достойного из всех, готового служить ей не как супруге, а как
госпоже.

II. Они разными способами воздействовали на императрицу,
считая, что сумеют быстро ее убедить и заставить согласиться
с ними, но она в своих помыслах склонялась к Михаилу, избрав этого
мужа велением не рассудка, но страсти. Когда уже следовало на-
значить день, в который Михаил должен был получить венец и
удостоиться прочих знаков царского отличия, к царице тайно при-
шел его старший брат, евнух Иоанн, человек умный и деятельный,
и сказал: «Мы погибнем, если будем медлить с передачей власти».
Этим он окончательно склонил Зою на свою сторону. Она тотчас
послала за Михаилом, одела его в шитое золотом платье, водру-
зила на голову царский венец, усадила на пышный трон, сама
в том же обличье уселась рядом с ним и приказала всем находив-
шимся во дворце совершать преклонение[1] и славословить обоих.[2]
Те повиновались; о происходящем стало известно и за стенами
дворца, и весь город пожелал вкусить радость от этого приказа-
ния; многие славословили лицемерно и угодничали перед новым
императором, другие легко, с удовольствием, воодушевленно и ра-
достно приветствовали Михаила, ибо сбросили с плеч покойного
царя, как давящий груз.

III. Немедленно после того, как близкими царя было устроено
это ночное провозглашение, последовало двойное распоряжение
эпарху города, чтобы рано утром члены синклита прибыли во дво-
рец для преклонения новому императору и для положенного по
обычаю выноса покойного. Явившись согласно приказу, они захо-
дили по одному, совершали земной поклон восседающим на троне
императорам, при этом императрице никаких иных знаков почте-
ния не оказывали, а самодержцу целовали к тому же и правую
руку. Провозглашенный таким образом царем-самодержцем, Ми-
хаил готовился посвятить себя заботам о благе государства, а ушед-
шему из жизни и лежавшему на пышном ложе Роману были устро-
ены похороны, и все явились, чтобы как должно почтить умер-
шего царя. Среди шедших перед погребальным ложем находился
и брат нового императора — евнух Иоанн, о котором я расскажу
в надлежащем месте.

IV. Эту погребальную процессию видел и я, в то время еще
безбородый, только обратившийся к поэтическим произведениям.[3]
Посмотрев на покойного, я не смог узнать его ни по цвету лица, ни
по внешнему виду и распознал в умершем императора только бла-
годаря знакам царского достоинства: лицо Романа исказилось, но
не вытянулось, а раздулось, его цвет изменился и был не
как у умерших своей смертью, а как у распухших и пожелтевших
от выпитого яда, в щеках же, казалось, не осталось и кровинки.
Волосы на голове и подбородке вылезли настолько, что напоми-
нали горелое жнивье с видимыми издалека прогалинами. Если то-
гда кто и ронял слезы по императору, то только из-за этого зре-
лища — ведь одним он причинил много всякого зла, другим не
сделал никакого добра,[4] поэтому народ или без всяких славосло-
вий просто смотрел на царя, или, глядя на него, молча шел в про-
цессии.

V. Какую он вел жизнь, такого заслужил и погребения, и от
своих трудов и трат на монастырь воспользовался только тем, что
его похоронили в укромном уголке храма.

VI. Михаил же до определенного момента разыгрывает доброе
расположение и благоволение к императрице, а затем по прошест-
вии недолгого времени совершенно меняется и платит злом за ока-
занные ему милости и благоволение. Я не могу ни хвалить, ни по-
рицать Михаила: его неблагодарности и ненависти к благодетель-
нице я не одобряю, но понимаю его опасения, как бы царица и его
не обрекла злой участи.

VII. Характер Михаила заставляет меня раздваиваться в своих
суждениях. Если отвлечься от единственной несправедливости, до-
пущенной им в отношении Романа, обвинений в прелюбодеяниях и
от преступлений, которые он совершил, чтобы избежать подозре-
ний, его можно причислить к наиболее достойным императорам.[5]
Он был совершенно непричастен к эллинской науке, но воспитал
свой нрав лучше, чем иные постигшие ее философы, властвовал
над своим пыщущим здоровьем телом и цветущей юностью, не по-
зволял страстям повелевать рассудком, но сам повелевал стра-
стями. Ибо грозным был его взгляд, но еще более грозной и все-
гда готовой к отпору была душа Михаила. Он складно говорил,
речь его не была гладкой, но текла быстро и звучала красиво.

VIII. Он всякий раз затруднялся, когда приходилось решать
спор или что-то доказывать со ссылками на законы и каноны, и его
красноречие приносило тут мало пользы. Если же нужно было рас-
судить с помощью разума, он тут же со всех сторон приступал к делу,
нанизывал одно заключение на другое, и дарование служило ему
лучше выучки. Но не будем говорить об этом, вернемся к началу
и покажем, с каким усердием царь сразу же принялся за государ-
ственные дела.

IX. Как видно, об этом уже говорилось, недобрыми были на-
чала царствования Михаила. Тем не менее, получив во владение
власть, он совсем недолго, если можно так сказать, находил забаву
в своем царском положении, предоставляя событиям идти своим
чередом, не загадывая, во что все это выльется, ублажая жену и
изобретая для нее удовольствия и развлечения. Когда же он по-
стиг величие власти, распознал многообразие забот и то, какие
трудности уготовляет истинному императору попечение о делах,
сразу весь переменился и, превратившись из мальчика в мужа, до-
блестно и мужественно принялся управлять государством.

X. В этом самодержце меня более всего поражает то, что, под-
нявшись из низкого звания на такую высоту, он не был ослеплен
и подавлен величием власти и не стал изменять установленных по-
рядков, напротив, казалось, будто он издавна готовил себя к этой
участи и постепенно двигался к своей цели, и уже в день воцаре-
ния производил впечатление человека, от века правящего государ-
ством: он не ввел никаких новшеств, не упразднил старого закона
и не ввел нового, противоречащего ему, и никого не сменил в выс-
шем совете, как любят это делать при вступлении на трон другие
цари. Получив власть, он не обманул надежд ни одного из тех,
с кем был близок или кому обещал милости до воцарения; впро-
чем, сразу высших должностей им не дал, но обучил сначала на бо-
лее скромных и низких, а потом уже возвел на те, что повыше.
Скажу об этом муже следующее: если бы не братцы, с которыми
его связала злая судьба (отчего и не мог он ни искоренить весь
род, ни — из-за нескладных их характеров — обратить к добру),[6]
с ним не мог бы поспорить ни один из прославленных императоров.

XI. Тем не менее я не видел ни одного из царствовавших при
мне (а я могу насчитать их немало, ибо многие правили только по
году), кто был бы безупречным царем, но у одних оказался дур-
ной характер, у других дурные друзья, у третьих еще что-нибудь.
Так и он: сам по себе хороший, он имел очень плохих братьев. Ка-
залось, будто породившая всех их природа наградила Михаила
только хорошим и добрым, а остальной род наделила противопо-
ложными свойствами. Каждый из братьев хотел быть выше всех и
не желал терпеть никого другого ни на море, ни на суще, будто он
один живет на всем свете и получил в удел от всевышнего и море,
и землю. Император нередко старался удержать братьев, при этом
не только увещевал, но и сурово бранил, выговаривал и угрожал
им, однако на этом обычно все и кончалось, поскольку старший из
братьев, Иоанн, еще искусней берясь за дело, обуздывал царский
гнев и выговаривал для братьев свободу действий; делал же он
это не потому, что был заодно с ними, но потому, что заботился
о роде.

XII. Я намерен подробней описать Иоанна и при этом не скажу
ничего пустого и лживого. В возрасте, когда уже пробивается бо-
рода, я сам видел этого мужа, слышал его речи, наблюдал за его
действиями и сумел правильно его оценить, поэтому я знаю о его
похвальных качествах и мне известны его слабые стороны. Вот его
свойства: он обладал трезвым рассудком и умен был, как никто,
о чем свидетельствовал и его проницательный взгляд, с усердием
принявшись за государственные обязанности, он проявил к ним
большое рвение и приобрел несравненный опыт в любом деле, но
особую изобретательность и ум выказал при обложении налогами.
Он никого не хотел обидеть, но не желал и терпеть ни с чьей сто-
роны пренебрежения и потому никому не причинял зла, но на лице
часто изображал грозную мину и вселял ужас в собеседников, н
хотя гневался только притворно, многие, устрашившись его вида
воздерживались от дурных поступков. И был он поэтому истин-
ной опорой и братом императора; не забывал о заботах ни днем
ни ночью и даже среди удовольствий на пирах, празднествах и тор-
жествах не пренебрегал исполнением долга. Ничто не укрывалось
от него, и никто даже не помышлял от него укрыться — так боя-
лись и страшились его усердия. Он мог неожиданно среди ночи от-
правиться на коне в любую часть города и с молниеносной быстро-
той объезжал все кварталы. Опасаясь этих неожиданных налетов
все люди замкнулись в себе и сжались, каждый жил сам по себе к
избегал общения с другими.

XIII. За такие свойства его можно было бы и хвалить, но вот
и противоположные: он был изменчив душой, умел приноровиться
к самым разнообразным собеседникам и в одно и то же время яв-
лял свой нрав во многих обличиях. Каждого, кто входил к нему
он издалека начинал ругать, но когда тот приближался, обращался
к нему милостиво, будто впервые его заметил. Если кто-то сооб-
щал ему о заговоре и о средстве спасти царство, он, чтобы не воз-
награждать этого человека, делал вид, будто ему все давно изве-
стно, и даже порицал советчика за промедление. Тот уходил при-
стыженный, а Иоанн принимался за дело и карами вырывал с кор-
нем только что проросшее зло. Он хотел придать своей жизни
великолепие и вершить делами по-царски, но этому препятствовал
врожденный нрав, и природа его, если можно так сказать, не от-
казалась от прежнего чревоугодия, поэтому, напившись (а он пи-
тал слабость к вину), Иоанн сразу пускался во все безобразия;
тем не менее и в этом состоянии он не забывал печься о государст-
венных делах, сохранял свирепое выражение лица и хмурый
взгляд.

XIV. Присутствуя вместе с ним на пирах, я нередко пора-
жался, как такой подверженный пьянству и разгулу человек мо-
жет нести на своих плечах груз ромейской державы. И в опьяне-
нии он внимательно наблюдал за поведением каждого из пирую-
щих, как бы ловил их с поличным, позднее призывал к ответу и
расследовал, что они сказали или сделали во время попойки, по-
этому пьяного его страшились больше, чем трезвого. В этом чело-
веке смешались разные свойства: уже давно приняв постриг, он и
во сне нс помышлял о монашеском благочестии, в то же время ли-
цемерно исполнял все положенное свыше монахам и выказывал
полное презрение к живущим распутно. При этом он был вражде-
бен каждому, кто избрал благообразную жизнь, жил в доброде-
тели или украшал жизнь светскими науками и всеми способами
унижал предмет их рвения. Так нелепо вел он себя во всем, но
к брату-императору всегда сохранял неизменное расположение и
проявлял тут постоянство нрава.

XV. Всего их было пять братьев. Михаил по своему характеру
был полной противоположностью остальным, а евнух Иоанн, о ко-
тором уже шла речь, по добродетели занимал после него второе
место, с другими же братьями его и сравнивать нельзя. Скажу яс-
нее. Его отношение к трем братьям было совсем иным, чем у им-
ператора, хоть он был и ниже его, но в чем-то и схож. Ему тоже
не нравилось их безобразное поведение, но, братолюбивый, как ни-
кто другой, он не хотел привлекать братьев к ответу, покрывал их
проступки и, таким образом, предоставлял им еще большую сво-
боду действий, поскольку они были уверены, что до ушей само-
держца не дойдет ничего.

XVI. Довольно о братьях — вернемся к рассказу об императоре.
До поры до времени он сохранял доброе расположение к царице,
но вскоре переменился, а поскольку опыт научил его подозритель-
ности, стал косо смотреть на Зою и лишил ее свободы поведения,
отстранил от обычных выходов,[7] запер на женской половине и раз-
решил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи,
который предварительно должен был выяснить, кто, откуда и с ка-
кой целью идет к императрице. Такую стражу приставил к ней им-
ператор; Зоя негодовала (а как могло быть иначе, ведь в награду
за благодеяния она получила одну ненависть!), но сдерживала
себя и не считала нужным сопротивляться, да и что могла бы она
сделать, если бы даже и захотела, оставленная без царской стражи
и лишенная сил. В то же время она избегала и того, что свойст-
венно презренной женской природе: не распускала языка, не пре-
давалась отчаянию в своих мыслях, к тому же она не напоминала
самодержцу о его прежней привязанности, не выражала недоволь-
ства царскими братьями, которые мучили и оскорбляли ее, не не-
навидела и не прогоняла приставленного к ней стража, но с крото-
стью обращалась со всеми и, подобно самым искусным риторам,
применялась к людям и обстоятельствам.[8]

XVII. Таким образом она вела себя. Они же со своей стороны
вовсе не применялись к нраву этой женщины, но очень опасались
ее, как львицы, которая лишь на время перестала яриться, и ста-
рались запереть ее на все замки и запоры. Они следили за ней
во все глаза, а самодержец мало-помалу и вовсе перестал смотреть
на нее. Я знаю-несколько причин этого: во-первых, он не мог всту-
пать с ней в супружеские отношения, так как вышла наружу под-
тачивавшая его болезнь (его здоровье было погублено, а тело стра-
дало), во-вторых, он горел от стыда и не мог взглянуть в глаза
императрице, понимая, что предал ее, нарушил клятву и пренебрег
соглашением. В-третьих, побеседовав с божественными мужами
о том, что он совершил ради власти, и получив спасительные на-
ставления, он отказался от всякой распущенности, в том числе
и от законных сношений с супругой. Кроме того, он избегал ца-
рицу, опасаясь еще и другого: с ним и прежде через определенные
промежутки времени случалось расстройство мозга, но затем,
то ли потому, что на болезни сказалась какая-то внешняя причина,
то ли потому, что на нее повлиял внутренний недуг, приступы
участились. Во время припадков он почти никого не стыдился,
но очень стеснялся императрицы, а поскольку недуг посещал его
совершенно неожиданно, он старался держаться от нее подальше,
чтобы в этом состоянии не оказаться у нее на глазах и не сты-
диться.[9]

XVIII. Поэтому он почти не устраивал выходов и неохотно по-
являлся на людях, а если имел намерение принимать послов или
исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому по-
ручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навеши-
вали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает
глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни,
сразу же удаляли всех присутствовавших, затягивали занавес и
принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко
был подвержен приступам, но еще легче от них оправлялся, при
этом недуг проходил бесследно, и к нему возращался непомрачен-
ный рассудок. Шел ли он пешком, ехал ли на коне, его окружала
стража, и если начинался припадок, эти люди плотной стеной
окружали его и приходили на помощь. Случалось, однако, что он
и падал с коня; однажды, например, болезнь обрушилась на него,
когда он на коне переправлялся через ручей, а стража как раз
решилась ненадолго отойти: царь неожиданно выпал из седла и на
глазах у всех распростерся на земле, при этом никто даже не пы-
тался его поднять, но все только жалели и сочувствовали его беде.

XIX. О том, что за этим последовало, расскажем в своем ме-
сте. Я поведал о больном императоре — посмотрим теперь на него
в добром здравии. В перерывах между приступами, будучи в твер-
дом уме, царь неутомимо пекся о государстве и не только обеспе-
чивал благоденствие городам внутри наших границ, но и отражал
натиск соседних народов — иногда посольствами, иногда дарами,
а то и ежегодными военными экспедициями. Поэтому договоров
с ним не нарушали тогда ни властитель Египта, ни повелитель
персидского воинства, ни Вавилонец[10] и ни один из более далеких
народов открыто не обнаруживал своей враждебности: одни пол-
ностью примирились с ним, а другие, видя рвение самодержца,
опасались навлечь на себя беду и держались тихо. Брату Иоанну
он поручил наблюдение и попечение о государственных налогах и
доверил бблыпую часть гражданского управления, а сам распоря-
жался остальным. Заботился отчасти он и о гражданских делах,
но прежде всего сколачивал и, как мог, усиливал войско — опору
Ромейской державы. Постигшая его болезнь все усиливалась, а Ми-
хаил, будто никакая беда ему не грозила, занимался делами.

XX. Брат Иоанн видел, как постепенно тают силы императора,
и испытывал опасения за себя и весь свой род. Полагая, что
со смертью царя в начавшейся неразберихе власть незаметно
уплывет из его рук и его ждут впереди суровые испытания, он
принял решение по видимости весьма разумное, но, как показал
ход событий, опасное. В результате корабль затонул со всей ко-
мандой, все до единого погибли и, так сказать, сгинули. Но об
этом позже. Между тем Иоанн, который потерял всякую надежду
на выздоровление царя, втайне от братьев склонял императора
к своему замыслу словами скорее убедительными нежели справед-
ливыми, и как-то раз отвел его от остальных, завел речь издалека
и, стараясь побудить собеседника к вопросам, начал с такого пре-
дисловия: «Я непрестанно служу тебе не только как брату, но и
как господину и царю, тому свидетели небо и весь мир, да и сам
ты не станешь этого отрицать. Я также, скромно говоря, немного
думаю и о других членах нашей семьи, забочусь о государстве и
радею о его благе, впрочем, ты сам знаешь об этом лучше
кого бы то ни было. Поэтому я не только пекусь о твоем престоле
ныне, но хочу упрочить его и на будущее и, хотя не могу заста-
вить людей держать язык за зубами, очи их решил направить на
тебя одного. Поскольку ты уже получил надежный залог моей
любви к тебе и искусства в делах, не отвергни и эту мысль. В про-
тивном случае я замолчу, не стану тебя расстраивать и объяснять,
чем все может кончиться, и удалюсь».

XXI. Тут смущенный душой самодержец спросил, что все это
означает и какова цель его речи. «Твоя любовь ко мне всем из-
вестна, не будем сейчас говорить о ней». В ответ Иоанн сказал
так: «Не воображай, император, что все слепы и глухи и не знают,
что ты тайно и явно страдаешь от болезни. Я-то уверен, что с то-
бой из-за нее не приключится ничего дурного, но люди непрестан-
но болтают о твоей смерти, и я боюсь, как бы те, кто думает
о твоей близкой кончине, не подняли против тебя бунт, не избрали
себе предводителя и не посадили его на твой трон. Я мало думаю
о себе и всем нашем роде, но боюсь за тебя, как бы столь достой-
ному и кроткому самодержцу не пришлось держать ответ за бес-
печность, — от беды-то ты уйдешь, а вот обвинений, что не сумел
предвидеть будущее, не избегнешь». На что император живо от-
ветил: «Как же мне все это предусмотреть? Как заставить людей
попридержать языки и отвратить их от мятежных замыслов?»

Усыновление Михаила августой[11]
и возведение его в достоинство кесаря

XXII. «Очень легко и просто,—сказал Иоанн,—если бы
брат наш не умер, ты бы отдал ему второе после царского досто-
инство кесаря,[12] но поскольку его унесла смерть, возведи в этот
сан сына нашей сестры Михаила,[13] которому доверено начальство-
вание над твоими телохранителями. Получит он только звонкий
титул, служить тебе станет лучше прежнего, для тебя будет рабом
и место займет самое низкое». Столь убедительными доводами он
склонил брата, и они принялись думать, как осуществить это ре-
шение. И тут Иоанн предложил свой план, сказав: «Тебе известно,
император, что царство принадлежит по наследству императрице,
весь народ ей предан, ибо она—женщина, наследница престола
и к тому же щедрыми дарами сумела привлечь к себе людские
сердца; давай же сделаем ее матерью нашего племянника и, соеди-
нив их таким благородным образом, заставим царицу не только
усыновить[14] его, но и возвести в чин и достоинство кесаря. Про-
тивиться она не станет, так как характер у нее податливый и воз-
разить ей будет нечего».

XXIII. Самодержец одобрил такой план, они изложили его
императрице, легко сумели ее убедить и тотчас обратили помыслы
к осуществлению цели. Объявив о праздничной церемонии, они
собрали во Влахернской церкви[15] всех сановников и, когда божий
храм заполнился, вывели мать-императрицу вместе с приемным
сыном и таким образом исполнили замысел. Она, стоя перед бо-
жественным алтарем, провозгласила его своим сыном, самодержец
воздал ему почести, как сыну царицы, возвел в сан кесаря, а со-
бравшиеся в церкви начали славословия, затем в честь кесаря
было исполнено все, что принято говорить и совершать в таких
случаях.[16] После этого собрание разошлось, а Иоанн, добившись
цели и обеспечив власть за своим родом, не знал, как сдержать
переполнявшую его радость.

XXIV. Но стало это событие началом больших бед, и то, что
казалось залогом успеха, обернулось гибелью всего рода. Но об
этом я расскажу позже. Между тем приближенные самодержца
устроив все таким образом, поставили этого нового кесаря как бы
у порога царства, надеясь, что он возьмет правление в свои руки
немедленно, после того как властитель уже не сможет совладать
с недугом. Все предусмотрев для себя заранее, они уже и не стре-
мились больше продлить владычество императора. Что же до само-
держца, то не знаю, то ли он сразу раскаялся в содеянном, то ли
по каким-то причинам переменился к племяннику, но, во всяком
случае, как с кесарем с ним не обращался, предпочтения никакого
не оказывал, не воздавал даже положенных почестей и только что
не лишал его титула.[17]

XXV. Я видел, как он стоял вдалеке, среди придворных са-
новников, в надежде, что о нем шепнут доброе слово императору,
за императорским же столом он сидел, только когда занимал место
кесаря на общих трапезах, а если ему и ставился шатер, имевший
вид кесарского и окруженный стражей, то делалось это в каком-
нибудь укромном месте, самому же шатру придавалось сходство
с палаткой братьев самодержца. А те, опасаясь за жизнь брата,
возложили все надежды на племянника, лелеяли, ублажали его,
оказывали ему царские почести и делали все, что могло устроить
и обеспечить его будущее. По этой причине они и не определили
местом его жительства Константинополь, а поселили где-то за го-
родом, причем придумали это якобы для того, чтобы оказать вели-
кую честь, но на самом деле это была почетная ссылка — ведь он
не мог являться во дворец и покидать его по своей воле, но делал
это только по приказу и даже во сне не смел мечтать о милостях
дяди.

XXVI. Этот человек — расскажу также и о нем — по отцов-
ской линии принадлежал к роду совершенно незначительному и
незаметному: его отец происходил из самой захудалой деревни
в какой-то глуши, не сеял и ничего не выращивал, ибо не было
у него и кусочка земли, не ходил за стадами, не пас овец, не раз-
водил животных и не имел, видно, никаких средств к жизни.
Море же ему понадобилось не для того, чтобы заняться торговлей
или мореплаванием, и не для того, чтобы за плату указывать путь
отплывающим и приплывающим судам, тем не менее, покинув
твердь и придя к морю, он сделался человеком, в корабельном
деле очень значительным: леса не рубил, корабельных бревен не
обтесывал, не прилаживал и не сколачивал, но после того, как это
делали другие, тщательно обмазывал судно смолой, и ни один ко-
рабль не спущен был на воду, пока он не подал к тому знак своим
искусством.

XXVII. Видел его и я, но в другом положении, уже баловнем
судьбы. Театральное убранство, конь, платье и все прочее ни-
сколько ему не шло и не соответствовало. Как вообразивший себя
Гераклом пигмей ни старается уподобиться герою, как ни завора-
чивается в львиную шкуру и ни пыхтит над палицей, все равно
его легко можно распознать по виду. Так и все потуги этого чело-
века только приводили к противоположному результату.[18]

XXVIII. Таков был его род по отцу. Может быть, кому-ни-
будь интересно узнать о его происхождении со стороны матери?
Если не говорить о дяде, то было оно немногим лучше. Таковы
были те, от кого он родился. Сам же он разумом, благородством
и характером далеко ушел (а точнее — так лишь казалось) от
родителей. Этот человек скрывал, как никто другой, огонь под
золой — я имею в виду дурной нрав под видом благомыслия, —
питал злые намерения и желания, пренебрегал своими благоде-
телями и ни к кому не испытывал благодарности ни за дружбу,
ни за заботу или служение. Однако все это он умел прятать под
притворной маской. Не пробыл он кесарем и короткого времени,
как уже мысленно примерял на себя царские одежды и заранее
представлял себе все то, что решил совершить позднее,—опол-
чался на весь свой род и хотел извести тех, кто ему благоволил и
помог получить титул. Он свирепствовал против царицы, из дядьев
одних убивал, а других отправлял в изгнание, но, рисуя мысленно
такие картины, внешне он изображал полную доброжелательность,
причем с особым искусством притворялся перед евнухом Иоанном,
которого больше всех ненавидел и против которого строил тайные
козни, хотя держал себя с ним подобострастно, именовал своим
господином ив нем одном, казалось, видел и жизнь свою, и спа-
сение.

ХХIX. Окружающие не замечали уловок кесаря, и его намере-
ния остались для них тайной, но Иоанн оказался более проницате-
лен, чем кесарь лицемерен, догадался обо всем, но решил сразу
не менять своих планов в отношении кесаря и до поры до вре-
мени подождать. Это в свою очередь не укрылось от кесаря, и вот
оба они были наизготове, но каждый держал в тайне свои умыслы
и внешне изображал доброжелательство, думал, что другой ни
о чем не догадывается, хотя ни один из них не оставался в неведе-
нии относительно планов соперника. В конце концов проиграл
Иоанн, не сумевший воспользоваться до конца своим искусством:
он упустил момент, когда надо было ему отказаться от своих на-
мерений относительно кесаря, и тем навлек на себя главнейшую
из бед. Но об этом я расскажу позже.

XXX. Я привык возводить все значительные события к воле
божественного провидения и, более того, ставлю в зависимость от
него вообще все происходящее в том случае, если наша природа
не извращена; поэтому-то я и полагаю, что именно благодаря выс-
шему провидению царская власть досталась не кому иному из чле-
нов этой семьи, как кесарю, ибо бог знал, что через него погибнет
весь его род. Но об этом после.

XXXI. Между тем тело императора заметно распухло, и было
видно, как страдает он от водянки. Царь всеми средствами бо-
ролся с болезнью, устраивал молебны, прибег к очищениям и со-
орудил перед стенами восточной стороны великолепный храм Бес-
сребреников, но не основание ему положил, а увеличил и новые
фундаменты кругом заложил.[19] Дело в том, что на том месте уже
стояла церковь, не отличавшаяся великолепием и не примечатель-
ная своим устройством. Ей-то он и придал прекрасный вид, огоро-
дил стенами, украсил новыми строениями, устроил там божью оби-
тель, размахом и щедростью затмив почти всех прежних царей,
пекшихся о сооружении святых храмов. Глубину церкви он сде-
лал соразмерной с ее высотой, сообщил неописуемую красоту гар-
монии зданий, в стены и пол вделал самые ценные камни, озарил
весь храм сиянием золотых мозаик и искусством художников и,
где только было можно, украсил святилище одухотворенными ли-
ками; кроме того, он придал, и, если можно так сказать, присово-
купил к храму очарование купален, изобилие вод, благолепие лу-
гов и все другое, что радует глаз и привлекает к себе наши чув-
ства.

XXXII. Он делал это, желая воздать почести богу, но в то же
время и умилостивить его служителей, ибо рассчитывал, что те
сумеют исцелить его воспалившиеся внутренности. Но все было
впустую, срок его жизни подходил к концу, тело разлагалось, и
поэтому он, отказавшись от надежд на спасение, стал готовить
себя к грядущему суду и захотел удалить с души налипшую на нее
грязь.

XXXIII. Некоторые из недоброжелателей его рода судят
предвзято и утверждают, что еще до того, как взял он в свои
руки скипетр, его побуждали к этому некие запретные таинства и
что невидимые лики парящих в воздухе духов сулили ему цар-
ство и требовали взамен отречься от бога. Это-то, говорили они,
мучило, волновало и заставляло царя искать искупления. Спра-
ведлива ли эта молва, могли бы знать те, кто вместе с ним уча-
ствовал в таинственных церемониях и устраивал эти видения.
Если же они лживы—опять моя правда, ведь я, зная, что людям
свойственно сочинять небылицы, не легко верю клевете, все слухи
подвергаю проверке и лишь после нее принимаю за истину то, что
говорится.

XXXIV. Мне известно, что этот муж после прихода к власти
выказывал всяческое благочестие и не только чтил божьи храмы,
но и очень заботился и радел о мужах-философах, философами же
я называю не тех, кто исследует сущность бытия, ищет основы
мироздания, основами же своего спасения небрежет, а тех, кто
презрел мир и живет выше его.[20] Кто из людей такой жизни
остался неизвестен императору? Какую только землю или
море, какую горную кручу или потаенную земную пещеру он
не исследовал, чтобы обнаружить скрывавшихся там? А найдя
и доставив во дворец, какие только почести им не оказывал:
омывал запыленные ноги, а потом обнимал и сладко целовал их,
скрываясь от чужих глаз, надевал на себя их рубище, укладывал
подвижников на царскую постель, а сам растягивался на низком
ложе, подложив себе под голову большой камень, совершал он
и многие другие достойные удивления вещи. Говорю же я об
этом не из желания прославить его, а только чтобы сообщить
истину.

XXXV. Более того, в то время как все стремятся избежать
общения с больными и увечными, он, посещая таких людей, при-
падал щекой к их язвам, обнимал и целовал их, обмывал их тела
и служил им, как раб господину. Так пусть замкнутся уста пре-
зренных клеветников и славный этот самодержец освободится от
поношений. Но об этом только попутно.

XXXVI. Итак, самодержец все сделал, чтобы снискать себе
прощение божье: обратился ко всяким богоугодным делам и искал
содействия святых душ. Немалую часть царской казны истратил
он, основывая по всей земле монастыри — прибежища для мона-
хов и монахинь. Помимо этого, он соорудил новый приют, который
назвал Птохотрофием,[21] и к избравшим подвижническую жизнь
потекло рекой золото. В числе прочих его замыслов был и такой,
предназначенный для спасения загубленных душ. Город в то время
был наводнен множеством продажных женщин; император не пы-
тался наставить их на истинный путь словом — это племя глухо
к спасительным увещеваниям — и не пробовал удержать силой,
чтобы не вызвать обвинений в насилии, но соорудил в самом цар-
ственном городе монастырь величины несказанной и красоты не-
описуемой и, как громогласный глашатай, объявил указом всем
женщинам, торгующим своими прелестями, следующее: если кто
из них пожелает оставить свое ремесло и жить в изобилии, пусть
поспешит туда, облачится в божественное платье и не опасается
скудной жизни, ибо там «ни в какие дни года ни сеют, ни па-
шут».[22] И огромная толпа обитательниц чердаков[23] стеклась туда,
женщины сменили одежду и нрав и стали юным воинством божьим
на службе добродетели.[24]

XXXVII. Добывая себе спасение, император этим не ограни-
чился, но отдал себя в руки людям, преданным богу и состарив-
шимся в подвижнической жизни, тем, кто словно бы находился
в непосредственном общении с господом и потому был всесилен.
Одним из них он предоставил лепить и ваять свою душу, у дру-
гих брал ручательства, что они заступятся за него перед госпо-
дом и вымолят ему прощение грехов. Это возбудило против него
языки злокозненных людей, чему особенно способствовали опасе-
ния на сей счет некоторых монахов, не все из которых вняли им-
ператору, а в большинстве своем отвернулись от него, ибо боя-
лись, что он совершил какое-то преступление, а теперь, стыдясь
в нем сознаться, принуждает их нарушить божественное слово.
Но это только догадки, налицо же было горячее желание само-
держца получить отпущение грехов.

XXXVIII. Я хорошо знаю, что многие другие летописцы рас-
скажут о его жизни иначе, чем это делаю я в своем сочинении, ибо
в то время восторжествовало мнение противника истины,[25] но я
вращался в гуще событий, получал от близких царю людей сведе-
ния, запретные для распространения, и потому являюсь справед-
ливым судьей, если, конечно, мне не ставить в вину то, что я рас-
сказываю о мною самим виденном и слышанном. Но пусть многое
из того, о чем я уже сказал, и распахнет ворота для клеветы зло-
нравных людей, — истинность моих дальнейших слов вряд ли
вообще может подвергаться сомнению. Было бы долго перечислять
все, что он сделал и как распорядился во время внутренних мяте-
жей и внешних войн,[26] сделаю только одно исключение: я имею
в виду его борьбу с варварами — коротко и бегло коснусь глав-
ных ее событий.

XXXIX. Племя, включенное в состав Ромейской державы це-
ной многих войн и опасностей (это произошло, когда светоч среди
самодержцев Василий, как говорится, сделал их страну своею до-
бычей и уничтожил ее силу)[27] и полностью обескровленное, ка-
кое-то время мирилось с поражением и подчинялось ромейской
мощи, а затем вернулось к своей прежней кичливости, но до поры
до времени открыто не бунтовало. Когда же объявился некий че-
ловек из тех, что возбуждают их отвагу, сразу резко к нам пере-
менилось.

XL. Человек, толкнувший их на это безумие и казавшийся им
каким-то чудом, был выходцем из их же племени. Он происходил
из рода, не заслуживающего даже упоминания, отличался веро-
ломством нрава, был непревзойден в искусстве коварно обманы-
вать своих соплеменников и носил имя Долиан — не знаю уж, уна-
следовал он такое прозвание от родителей или сам назвался таким
образом.[28] Увидев, что весь народ готов восстать против ромеев,
но дальше одних желаний не идет из-за отсутствия предводителя,
который начал бы борьбу и повел всех за собой, он прежде всего
постарался показать, что человек он самый достойный, в советах
самый разумный и для воинского дела наиболее пригодный. Та-
ким образом он завоевал народное расположение, и для избрания
вождем ему недоставало лишь славного происхождения (в обычае
болгар — ставить во главе народа людей царского рода), поэтому,
зная о таком законе и установлении предков, он возводит свой
род к знаменитому Самуилу и его брату Аарону[29] — царям, неза-
долго до того властвовавшим над всем их племенем. При этом он
не приписывает себе законное происхождение от царских чресел,
но то ли выдумывает, то ли действительно доказывает, что он бо-
ковой побег этого корня,[30] и искусно убеждает в этом болгар,
те же поднимают его на щит[31] и вручают власть, а затем откры-
вают свои намерения, отлагаются от ромеев, сбрасывают ярмо их
владычества, самовольно присваивают себе свободу и начинают
совершать грабительские набеги на ромейские земли.[32]

XLI. Если бы варвары осмелились на такое безумие в самом
начале правления императора, то тут же бы и узнали, на какого
царя подняли руку: он был тогда полон сил, неуязвим для опасно-
стей, и ему ничего не стоило немедленно взяться за оружие, со
своими отборными военачальниками нагрянуть в земли болгар и
проучить их хорошенько, чтобы знали они, как бунтовать против
ромеев. Но они разродились бунтом, когда тело царя чахло и без-
надежно ослабло, малейшее движение доставляло муки и боль
причиняли даже одежды на теле. Потому какое-то время они и
разыгрывали сцены захвата власти и потешились призраком, пока
жар души и рвение к доблести не возгорелись вдруг в императоре
и, придав ему новые силы, не повели на врага.

XLII. Услышав о восстании, царь пожелал тотчас, не дожи-
даясь конца речи вестника, идти войной на болгар и самому встать
во главе войска,[33] однако телесный недуг не пускал его, болезнь
склоняла к совсем другому решению, члены первого совета твердо
противились его намерению, а родственники просили и вовсе не
покидать города. Царь пребывал в отчаянии и рвался в бой с бол-
гарами, ибо, как сам не раз говорил, не мог допустить и мысли,
что не только не расширит Ромейского царства, но еще и потеряет
имеющиеся земли. Он подозревал, что придется ему держать от-
вет перед людьми и богом, если в легкомыслии своем сам позволит
болгарам отложиться от ромеев.

Поход царя на болгар

XLIII. Такие мысли мучили царя больше, чем телесные не-
дуги, но эта беда была совсем иного рода: болезнь раздувала тело,
а скорбь о случившемся, оказывая обратное действие, его исто-
щала, и этими двумя несовместными напастями он разрывался на
части. Но еще прежде чем над варварами, одержал царь победу
над своими близкими и соорудил трофей над родственниками,
друзьями и самим собой, ибо немощь тела он одолел рвением
души, и, вручив себя богу, снарядился к войне. Он определил цель
и все сделал для ее осуществления: не двинулся в поход сразу и
беспорядочно, но — я не стану перечислять все подряд — прежде
подготовил войско и не повел на врага все свое воинство, не по-
надеялся на его величину, а выбрал лучших воинов и самых ис-
кусных военачальников и с ними выступил против скифов, при
этом продвигался, соблюдая порядок, выстроив войско согласно
правилам боевого искусства.

XLIV. Приблизившись к болгарским пределам, он располо-
жился лагерем в удобном месте[34] и сначала углубился в размыш-
ления, а потом принял решение вступить в сражение — дело почти
невероятное, вызвавшее сомнения даже у тех, кто тогда был с ним.
Ночью он страдал от болезни и едва мог дышать, а с наступле-
нием утра сразу встал, как будто что-то придало ему новые силы,
вскочил на коня, крепко уселся в седле и, уверенно управляя ло-
шадью, поскакал, соединяя вместе отряды. Всем окружающим это
показалось истинным чудом!

Бегство Алусиана к болгарам

XLV. Еще до начала войны произошло удивительное событие,
которое можно сравнить разве что с подвигом императора. Дело
в том, что самый приятный из сыновей Аарона, прежнего царя
их племени, по имени Алусиан,[35] человек доброго нрава, светлого
ума и приметного состояния, стал главной причиной победы им-
ператора, при этом сам он того не желал и цель имел противопо-
ложную. Однако бог, направлявший его, повернул все иначе и обес-
печил царю победу.

XLVI. Этот Алусиан не очень-то пришелся по душе императору,
в совет доступа не имел и почестями был не избалован; ему было
предписано оставаться в своем доме и являться в Византий не
иначе, как по царскому повелению.[36] Алусиан был очень раздоса-
дован и недоволен своим положением, но до поры до времени ни-
чего изменить не мог. Когда же он узнал, что его народ из-за от-
сутствия истинного отпрыска царского рода поставил на царство
мнимого и вымышленного наследника, то решился на весьма дерз-
кое предприятие: позабыв о детях, пренебрегая любовью жены
и никого из них не посвятив в свои планы, вместе с несколькими
слугами, которых он знал как отчаянных смельчаков, храбро дви-
нулся из дальних восточных краев на запад, а чтобы не быть узнан-
ным и обнаруженным городскими жителями, переоделся с ног до
головы, при этом сменил платье и никакой старой одежды на теле
не оставил. Таким образом он приобрел вид наемного воина и
ушел незамеченным.

XLVII. Мне рассказывал позже отец моего рассказа[37] (этот че-
ловек хорошо знал и очень любил меня): «Он два или три раза
подходил ко мне в столице, но ни я и никто другой, к кому он
приближался, его не узнали». Избегнул он и недремлющего ока
Орфанотрофа и не попался даже ему, хотя его неожиданное исчез-
новение обеспокоило власти, которые его искали и старались за-
держать. Затем, если можно так сказать, незаметно для людских
глаз он прибыл в болгарскую землю, но не сразу объявился перед
всеми, а по очереди приходил то к одному, то к другому, заводил
речь об отце, будто о постороннем ему человеке, превозносил его
род и мимоходом выяснял, предпочли бы мятежники истинного
отпрыска мнимому, если бы вдруг обнаружился какой-нибудь из
сыновей Аарона, или же не обратили на него внимания, поскольку
всю власть получил уже самозванец.

XLVIII. Поняв же, что все отдают предпочтение бесспорному
потомку перед сомнительным, он решился втайне назвать себя од-
ному человеку, которого знал как горячего приверженца его рода,
а тот припал к его коленям, поцеловал ноги, но затем, дабы не
иметь уже никаких сомнений, попросил показать тайный знак —
было это темное пятно на правом локте, покрытое густыми воло-
сами. Увидев и его, он с еще большим пылом стал целовать его
в шею и грудь, и они уже вдвоем принялись за дело: поочередно
являлись то к одному, то к другому и еще шире распространили
известие. В конце концов большинство склонилось в пользу род-
ного семени, но единовластие как бы превратилось в многовластие,
так как одни предпочитали этого, другие—того, но затем обе сто-
роны заключили между собой союз,[38] примирили предводителей,
и те стали жить вместе и советоваться друг с другом, хотя каждый
из них и держал соперника на подозрении.[39]

XLIX. Но Алусиан предупредил злой замысел Долиана, неожи-
данно схватил его и отрубил ему нос и выколол глаза[40] (то и дру-
гое кухонным ножом), и все скифское племя вновь подпало под
единую власть. После этого Алусиан не сразу подался к импера-
тору, но собрал войско, двинулся в поход, напал, потерпел пора-
жение, спасся бегством и только тогда, поняв, что не так-то легко
бороться с ромейским царем, и вспомнив о дорогих ему людях,
тайно дал знать императору, что если сподобится царского благо-
воления и прочих милостей, то отдаст в его руки себя и все свое
достояние. Император принял это предложение и вновь, согласно
его желанию, вступил в тайные переговоры с болгарином. В конце
концов Алусиан приблизился к нашему войску вторично, якобы для
сражения, но неожиданно оставил свой строй и перешел к импера-
тору.[41] Самодержец удостоил его высшей чести[42] и отправил в Ви-
зантий, а уже раздираемый враждой и еще не нашедший себе но-
вого вождя народ обратил в бегство, победил и вновь надел на
него ярмо, от которого тот только что избавился[43]; после этого
Михаил в блеске и величии вернулся во дворец, ведя с собой мно-
гих пленных, в том числе людей весьма у них знатных и самого их
мнимого князя с отрезанным носом и без глаз.

L. И вот он торжественно въезжает в столицу, а весь народ
высыпает ему навстречу. Видел тогда его и я: он трясся на коне,
как покойник на катафалке, а его пальцы, державшие поводья,
были, как у гиганта, — каждый толщиной и величиной с руку (до
такой степени воспалилось его нутро), лицом же он и вовсе не по-
ходил на себя прежнего. Таким образом прибыл он во главе триум-
фальной процессии во дворец, а пленных заставил пройти через
театр и показал ромеям, что воля может поднять и мертвых, а рве-
ние к прекрасным делам — одолеть телесную немощь.

LI. Но не смог он ни до конца победить природу, ни осилить
болезнь: постепенно и незаметно подкравшись, она уже начала рас-
пускать узы его тела. Приближенные самодержца до поры до
времени пытались скрыть его недуг и совещались между собой, как
избежать бунта в государстве, но когда о царской болезни загово-
рили повсюду и слух о ней распространился по всему городу, эти
мысли перестали их волновать и думали они уже лишь о том,
как бы не упустить из своих рук государственной власти. О них
хватит.

Постриг императора

LII. Прежде чем переселиться из этого мира, самодержец ищет
духовного переселения, расстается с царской властью, с которой
все равно вскоре должен был распрощаться, освобождается от всех
земных пут и обращается к богу; а чтобы ему не мешали совершать
это переселение и исповедоваться богу, он покидает дворец и перехо-
дит, вернее — его переносят носильщики, в монастырь, который
сам основал.[44] Оказавшись уже в стенах обители, он простирается
на полу храма и молит бога, чтобы тот позволил ему предстать
перед ним и принял его после кончины как чистую и угодную ему
жертву. Вымолив таким образом милость и благосклонность бо-
жества, он отдал себя в руки жрецов и воспреемников его добро-
вольно принесенной и благосклонно принятой жертвы. А те, став
от него по обе стороны, пропели всевышнему молитвы, предва-
ряющие жертву, совлекли с Михаила царские пурпурные одеяния
и надели священный плащ Христа, сняли покров с его головы и
возложили венец спасителя, а затем, осенив крестом его грудь и
спину и опоясав его мужеством против духов зла, удалились.
И случилось это все по его воле и желанию.

LIII. Переселившись из этой жизни в лучшую, он радовался
и ликовал, и легко и быстро вступил на стезю духа. Что же до его
домашних, то всех их, а особенно старшего брата, окутало облако
печали, и они не могли сдерживать слез состраданья. Да и импе-
ратрица не совладала с горем и, узнав от кого-то о случившемся,
решилась покинуть женскую половину и, пересилив свою природу,
пешком отправилась к мужу. А он, то ли стыдясь всего доставлен-
ного ей зла, то ли памятуя о боге, а о жене забыв, даже не пустил
ее к себе.

LIV. Она вернулась во дворец, а он, когда призвало его время
Молитвы и надо было идти к обычным песнопениям, тихо поднялся
с ложа и хотел обуться, но кожаных монашеских сандалий ему не
приготовили, а дали те, что остались от прежнего лицедейства; он
огорчился такой оплошностью и босой отправился в храм, поддер-
живаемый с обеих сторон, задыхаясь и уже испуская дух. Таким же
образом он и возвратился, снова опустился на ложе, недолгое
время пролежал в молчании, так как голос у него уже пропал и
дыхание было затруднено, и отдал богу душу. Во время своего
царствования он многое замыслил и многое совершил и лишь
в редких случаях терпел неудачи; исследуя и сопоставляя его дея-
ния, я нахожу, что успехов у него было больше, чем промахов и,
как мне кажется, этот муж не ошибся в надеждах на лучшую долю
и сподобился высшей участи.

LV. И вот он окончил жизнь в великом подвиге после семи лет
царствования, и в тот же день, в который сподобился переселения
в лучшую жизнь, подошел и к естественному своему пределу, и не
было при этом ни торжественного выноса, ни пышных похорон;
а покоится он в том самом храме по левую руку от входа, перед
алтарем.[45]

*****

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Преклонение — обычай поклонения императору, состоявший иногда в ко-
ленопреклонении, иногда простом поклоне и т.д. В XI в. преклонение было
привилегией, отнюдь не для всех доступной.

2. Связанные с определенным ритуалом славословия были важным эле-
ментом процедуры провозглашения нового императора и даже обладали опре-
деленной юридической силой.

3. «Только обратившийся к поэтическим произведениям» — т. е. начавший
изучать гомеровские поэмы. «Поэтом» византийцы именовали Гомера, «поэти-
ческими произведениями» — «Илиаду» и «Одиссею», которые были основным
предметом школьного преподавания. Фраза эта вызывает некоторые недоуме-
ния. К 16 годам (а Пселл в год смерти Романа находился именно в этом
возрасте) штудирование Гомера обычно уже заканчивалось, о чем недвусмыс-
ленно свидетельствует и сам писатель: «Мне было 16 лет, и я только за-
кончил слушать поэмы» (Сафа, V, с. 28. 26—27).

4. В отличие от Пселла Скилица говорит о разных «благодеяниях», кото-
рые Роман оказал народу: он отменил обременительный аллиленгий (обязан-
ность соседей платить налоги за выморочные участки), освобождал от
долгов и даже раздавал деньги голодающим.

5. Высоко оценивает царя Михаила и Михаил Атталиат (Аттал., 9). Ски-
лица тоже благожелательно отзывается о нем, хотя и утверждает, что этот им-
ператор был совершенно бездеятелен, а всеми делами вершил Иоанн Орфа-
нотроф.

6. У Михаила были четыре брата: Иоанн, Никита, Константин и Георгий.
Все они, за исключением Никиты, были евнухами. Императорские братья
занимали высшие государственные посты.

7. «Выходы», т. е. посещение царем в сопровождении торжественной про-
цессии константинопольских храмов, были одним из важнейших церемониалов
византийского двора.

8. Согласно позднеантичным и византийским риторическим руководствам,
одним из высших достоинств оратора было умение менять стиль в зависи-
мости от предмета речи и обстоятельств ее произнесения. Сам Пселл, теоретик
риторики, ценит это достоинство выше всех прочих. «Кротость» Зои Пселл,
видимо, преувеличивает: по сведениям Скилицы, царица даже пыталась отра-
вить Иоанна Орфанотрофа.

9. Михаил IV страдал эпилепсией. См. выше.

10. Властителем фатимидского Египта был в те годы малолетний Мустансир,
наследовавший власть от своего отца ал-Захира. Под персами Пселл имеет
в виду турок-сельджуков, а под Вавилоном, как и в других случаях, — Багдад.
Таким образом, «вавилонец» — это багдадский халиф.

11. Августа — т. е. императрица Зоя. Август и августа — титулы импера-
торских особ в Римской империи, не вышедшие из употребления и в Византии.

12. Кесарь — высший светский титул после императорского, жаловался чаще
всего ближайшим родственникам императора. Первым претендентом на него
был Никита (единственный неоскопленный из братьев Михаила IV). Однако
Никиты к моменту описываемых событий уже не было в живых (см. Скил.,
396). В прежние века титул кесаря предпочтительно давался наследникам
царского престола. Возможно, этим и объясняется предложение Иоанна Ор-
фанотрофа, желавшего обеспечить царскую власть за своим племянником.

13. Речь идет о будущем императоре Михаиле V Калафате (сыне Марии -
сестры Михаила и Иоанна) и Стефане (см. ниже, прим. 18).

14. Обычай усыновления был широко распространен в Византии и сопро-
вождался церковным освящением. Теоретически в Византии, как и в Римской
империи, императорская власть была выборной. Однако на практике выборный
принцип постепенно уступал место легитимному, который вуалировался назна-
чением детей соправителями императоров еще при их жизни. Как можно ви-
деть из переданных здесь слов Иоанна Орфанотрофа, наследственное право
на престол уже твердо укоренилось в народном сознании. По этой причине
и желает Иоанн усыновления Михаила Зоей.

15. Влахернская богородичная церковь (во Влахернах, на северо-западе
Константинополя) была одним из самых роскошных храмов столицы, В ее
стенах свершилось немало важнейших исторических актов.

16. Таким образом, обе церемонии (усыновления и провозглашения кеса-
рем) произошли в данном случае одновременно. Провозглашение кесарем
отличалось в Византии особой торжественностью. Описание этой церемонии
сохранилось у Константина Порфирородного.

17. Кесарь при императорском дворе обладал весьма существенными при-
вилегиями, в числе прочих правом во время торжественных церемониальных
выходов находиться рядом с императором, разделять царскую трапезу, произ-
водить выдачи из казны в др.

18. Не исключено, что Пселл утрирует низменность происхождения Сте-
фана — отца Михаила, желая принизить будущего царя Михаила V. Прозвище
последнего Калафат («конопатчик») происходит от профессии отца. В дальней-
шем Стефан был назначен друнгарием флота, принимал вместе с Георгием
Маниаком участие в Сицилийской экспедиции, поссорился с Георгием и был
причиной его ареста.

19. Речь идет о монастырской церкви св. Косьмы и Дамиана, в так назы-
ваемом Космидии. Монастырь был сооружен еще при Феодосии II. Геогра-
фические уточнения Пселла вызывают недоумение: Космидий был расположен
у западных стен Константинополя.

20. Слово filosofos имело в Византии два значения. Так называли не
только ученых-философов, но и монахов-аскетов. Два эти значения и раз-
граничивает Пселл, говоря, кого он считает истинным философом.

21. Птохотрофий (т. е. приют для нищих) был сооружен в районе Галаты.

22. Гомер. Одиссея, IX, 123.

23. В каморках верхних этажей константинопольских домов обычно тесни-
лась беднота.

24. Проституция была очень распространенным явлением в Константино-
поле. Публичные дома имелись чуть ли не в каждом квартале города.

25. Фраза трудна для толкования. Неясно, кого имеет в виду Пселл под
«противником истины». Пример иного восприятия образа Михаила IV дошел
до нас в сочинении Скилицы.

26. Помимо подавления болгарского восстания, о котором речь пойдет ниже,
Михаил IV вел также войны с арабами.

27. Пселл вспоминает о многолетних войнах Василия II с болгарами. Окон
чательно под византийское господство Болгария попала в 1018 г.

28. Речь идет о Петре Деляне или Оделяне. Пселл этимологизирует это
имя на греческий манер, производя его от греч. dolios — «хитрый», «ко-
варный».

29. Самуил — болгарский царь (976—1014). Аарон — один из трех братьев
Самуила. Зонара (Зон., 192) называет Деляна побочным сыном Аарона.
Согласно Скилице (Скил., 527), Делян объявил себя сыном Романа — сына
царя Самуила.

30. Почти все греческие источники свидетельствуют о самозванстве Деляна.
Однако большинство болгарских историков и поныне склонно считать Петра
Деляна сыном Романа от первой жены — дочери венгерского короля.

31. Поднятие на щит в древности было одной из форм провозглашения
императором. В XI в. этот ритуал вновь входит в употребление.

32. Петр Делян был провозглашен болгарским царем летом 1040 г. в Бел-
граде, и восстание быстро распространилось на значительную часть Балкан-
ского полуострова. В качестве его причины Скилица называет усилившийся
налоговый гнет во время владычества Иоанна Орфанотрофа (Скил., 412).
Восстание Деляна было поддержано мятежом в Диррахии во главе с Тихо-
миром. Была предпринята попытка объединить силы восставших, но в резуль-
тате распри между предводителями Тихомир был убит, а его воины перешли
к Деляну (осень—начало зимы 1040/41 г.). После этого восставшие закре-
пились в Диррахии и отправили отряд в Грецию, который дошел до Фив
и нанес поражение византийскому войску. К восставшим присоединилась н
фема Никополитов, жители которой убили налогового сборщика. Когда на-
чалось это восстание, больной император находился в Солуни, где искал
исцеления на могиле св. Димитрия Солунского. Отряды восставших появля-
лись и в окрестностях Солуни.

33. Пселл недостаточно точен. «Услышал о восстании» Михаил IV, конечно
в Солуни (см. предыдущее прим.), из которой был вынужден поспешно бе-
жать. Выступил же в поход он, действительно, из Константинополя.

34. Император остановился у Мосинополя.

35. Опять сведения Пселла неточны. Алусиан — сын не Аарона (который
кстати, никогда не был болгарским царем), а царя Ивана Владислава (1015—
1018).

36. Согласно Скилице (Скил., 413), Алусиан был оклеветан перед импе-
ратором, подвергнут штрафу и лишен поместья, принадлежавшего его жене.

37. «Отцом рассказа» Пселл называет человека, доставившего ему сведения
для этой части его «Хронографии».

38. Переводим с учетом нашей поправки к тексту spendontai вм. speudontai.

39. Соглашение Деляна и Алусиана должно было иметь место примерно
в конце 1040—начале 1041 г. Скилица рассказывает, что Делян пригласил
Алусиана себе в соправители и дал ему 40-тысячное войско (Скил., 413).

40. Алусиан устроил пир, позвал на него Деляна и расправился с ним.

41. Другие историки (Скилица, Кекавмен) рассказывают о последнем этапе
болгарского восстания иначе. Алусиан, будучи еще соратником Деляна, осаж-
дая Солунь, потерпел поражение от византийского войска. Он учинил рас-
праву над Деляном уже после этого поражения, а потом бежал к византий-
скому императору.

42. Михаил дал Алусиану высокий титул магистра.

43. Войско Михаила вторглось во внутренние области Болгарии и подавило
восстание с крайней жестокостью, о которой сообщается в ряде источников.

44. Т. е. в Космидии, см. прим. 19.

45. Михаил IV умер 10 декабря 1041 г. и был похоронен в храме св. Бес-
сребреников в Космидии.